Они - [26]

Виктор и женщина-врач уговаривали его вернуться в палату, полежать, но он не желал слушать.

— Поймите, я не имею права вас отпускать! — втолковывала женщина. — Мне за это знаете что будет?

— Знаю! — ответил отец странным голосом, настолько странным, что Виктор и женщина переглянулись.

— Ну, тогда, — сказала женщина Виктору, — пусть он пишет отказ от госпитализации. Или вы пишите.

Отец заявил, что пока еще дееспособен и напишет сам.

И написал.

После этого ездили в милицию. Там их охотно принял какой-то лейтенант, сочувствовал отцу, советовал не оставлять это дело без последствий, дал бумагу, отец составил подробное объяснение. Не без помощи лейтенанта, который помогал подбирать формулировки.

И, похоже, это лишило отца последних сил: в машине он полулежал на заднем сиденье, тяжело дышал, прикрывал глаза. Виктор посматривал на него в зеркало, размышляя, не отвезти ли его все-таки в больницу. Но на перекрестке, где был поворот в две стороны — по направлению к больнице и по направлению к дому, отец коротко приказал:

— Домой.

12

Эта глава является лирическо-публицистическим отступлением,

которое те, кому интересен преимущественно сюжет,

могут пропустить

Они, то есть зондеркомандовцы, как называет их М. М., а говоря строго и официально, представители правопорядка, работают не только за деньги и выгоды, а еще за честь, совесть и самолюбие.

Нынешнее время, о котором мы ведем речь, было смутным. (Это неграмотное «было» вырвалось невольно и надо бы исправить, но — пусть так.) Милиция в эту пору стала замкнутой структурой, натуральным хозяйством, она занялась коммерческой деятельностью, ибо государство оказалось не в состоянии ее прокормить. Такой же деятельностью занялись и прочие силовые структуры. ФСБ при этом традиционно прихватило и политическую функцию: амбиции никуда не денешь. Данные конгломераты, сидящие на бюджете, сделались лихоимными и беззаконными не потому, что это свойственно их натуре. Создалась уникальная и, говоря прямо, жуткая ситуация: в стране фактически не осталось ни одного дееспособного человека, который мог бы сказать, что чист перед законом, что ничего не украл, не сжульничал, не преступил хоть однажды закон. Ужас в том, что, если все воры, то кого сажать? А сажать-то надо — хотя бы для того, чтобы соблюсти видимость функционирования закона. Или сажать всех — или не сажать никого, так получается. Государство на это пойти не может. Оно сажает по мере возможности. То есть произвольно (от слова произвол). Вместо «сажает» можно подставить: преследует, гнетет, ущемляет. Поэтому и беззаконие силовых органов стало всего лишь отражением беззакония страны, государство помалкивало, прекрасно видя произвольность их действий, ибо других и быть не могло. Стало просто невозможно исполнять закон, вот в чем главный ужас, потому что следствие его — узаконенное беззаконие.

Круговая порука воровства была выгодна многим. Укравший копейку не смеет упрекнуть укравшего рубль, укравший рубль морально равен с укравшим миллион[1]. Воровство стало наглым, откровенным и хвастливым. Но тут обозначилась довольно занятная тенденция: на фоне продолжающейся вакханалии начали раздаваться патриотические клики. Были предприняты серьезные меры по внедрению в массы квасных идей, героями экранов, книг и газет стали «наши парни». С чего бы? Легко объяснимо: понадобилось сплотить и успокоить страну. Те, кто наворовал уже достаточно (хотя им всегда мало), озаботились о сохранности уворованного, т. е. о некоторой стабильности общества. Те, кто наворовать не успел, с обидой увидел, что воровать или нечего, или требуются значительно большие усилия, чем раньше. Им тоже не нужны были колыхания в массах: когда доишь корову, лучше, если она стоит спокойно и не отмахивается хвостом от мух (поэтому они не любят журналистов, представляющихся им этими мухами). Бандиты, поделившие сферы влияния, надели костюмы и сели в банковских, фирменных, государственных и прочих офисах. Им тоже понадобился покой. А вокруг по-прежнему стреляли, взрывали, подламывали, подсиживали, мочили — и все чаще среди бела дня, ибо тайные убийства стали обыденностью и не вызывали никакого эффекта. Захотелось гармонии. Неоднократно отмеченное явление: воры в законе возопияли, урезонивая беззаконных воров — дескать, грабьте хоть не так явно, суки позорные! Ведь народ рассерчать может! Народ меж тем хоть и серчал, но пассивно, позволяя делать над собою что угодно, потому что в ту пору он не был народом. Пресса время от времени апеллировала к сознанию общества — тщетно, не было ни сознания, ни общества, да и прессу считали продажной, что являлось в очень многих случаях правдой.

Наиболее матерые грабители, жулики, казнокрады и неправедно разбогатевшие стали строить церкви, заниматься благотворительностью и радеть о патриотическом воспитании и объединении людей вокруг чего-нибудь. Россия без идеи не может жить, вспомнили они. А умники подсказали: идея должна быть обязательно масштабной. Не раз припомнили слова Столыпина, холерического политика начала XX века: не нужны нам, мол, великие потрясения, а нужна великая Россия. Воры всех мастей, объединенные и в частные банды, и в государственные, смекнули: пора объявить, что мы воровали не для себя, а ради идеи, ради процветания нашей державы!