Они - [22]

— Ты издеваешься, что ли?

— Как можно? — изумился Геран. — Я просто пытаюсь найти с вами общий язык!

— Не нужен мне с тобой общий язык! Выйти мне отсюда нужно, понял или нет? Этим собакам только скажи, что знаем, где деньги, тут же отпустят. Думай давай, как пацана уломать! Мать, значит, он не послушает?

— Боюсь, что нет.

— А кого послушает?

— Может быть, брата. Тот, мне кажется, имеет на него влияние, — размышлял вслух Геран, при этом размышлял, конечно, не столько для Карчина, сколько для себя: он ведь тоже понимает, что Килилу, если он украл, лучше сознаться. — Может, сестру послушает, он ее любит.

— Так звать как-то надо брата, сестру!

— Я не против. Но как?

Карчин подошел к двери, постучал и крикнул:

— Дежурный? Или кто там? Эй!

Постоял, послушал.

Этот «обезьянник» не был похож на классический закуток, огороженный прутьями, из-за чего и родилось название, он больше напоминал настоящую тюремную камеру: под потолком небольшое зарешеченное окошко, стены голые, некрашеные, оштукатуренные особым способом — поверхность напоминает жидкий бетон, в который одновременно плюхнулись тысячи мелких камешков, и эти крошечные кратеры тут же застыли ямками с острыми краями, к которым неприятно прикасаться. На таких стенах невозможно ничего написать и даже просто оставить заметную царапину. Ничего на них и не было видно, кроме нескольких бесформенных темных пятен. Не хотелось думать, что это следы крови.

Карчин опять постучал, на этот раз без крика.

Ничего. Никаких звуков за дверью.

— Да что они, издеваются, что ли? — завопил вдруг командированный, подскочил к двери и стал громыхать в нее кулаками и ногами, истерически выкрикивая:

— Фашисты! В туалет хочу!

Послышался лязг.

Дверь открылась, вошел милиционер, совсем молоденький мальчик лет восемнадцати-девятнадцати, но в лице его уже ясно читалась веселая привычка не считать временных заключенных за людей и забавляться с ними по своему усмотрению.

— Чего обзываемся? — спросил мальчик командированного.

— Я не обзываюсь! В туалет хочу! И почему никто не звонит по телефону, который я дал?

— В туалет через каждые три часа, — сказал мальчик. — Еще есть вопросы?

— Позови начальство! — приказал ему Карчин.

— Надо будет, начальство само придет.

— Да что это такое-то? — опять закричал командированный. Лицо у него стало болезненно бледным: видимо, его терпению наступил предел, он уже не мог выносить эти муки и был готов на все. — Эй, кто там старший? — закричал он в открытую дверь, где виднелся длинный и узкий коридор. Закричал и сделал шаг в ту сторону. Всего лишь шаг. Он не собирался прорываться туда, он лишь обозначил свое даже не намерение, а желание быть хоть чуть-чуть ближе к свободе. Мальчик отреагировал молниеносно. Оттолкнув рукой командированного и отскочив, он голосом, исполненным юной и скотской радости, позвал:

— Сережа, Костя, сюда!

Ему не требовалась помощь, он и один управился бы с этими тремя большими, здоровыми, но беспомощными мужчинами. Однако появление еще кого-то создаст видимость толчеи, бунта. И это оправдает дальнейшие занимательные действия.

Прибежавшие милиционеры начали наносить удары дубинками, кулаками и ногами, обутыми в тяжелые ботинки, командированному, а заодно Карчину и Герану. Геран остался сидеть, только закрыл голову руками, а Карчин, получив несколько ударов, повел себя неожиданно. Ничего не осталось от его рассудительности и умения решать проблемы оптимальным образом, организм, на целостность которого покусились, взбунтовался и стал защищаться. Да вспомнилось еще и бесшабашное детство на городской окраине, и драки в армии, когда он показал себя довольно-таки храбрым и умелым бойцом. Карчин, взрыкнув, угостил полновесным кулаком одного нападающего, другого, а потом просто брал в охапку этих мальчиков и выбрасывал их из камеры. И всех выбросил.

Он стоял, придерживая дверь за ручку (засова, естественно, не было и быть не могло) и показывал Герану на деревянные рейки, которые крепились к металлическому каркасу и образовывали нары. Рейки, а не доски, были большим неудобством: на них не рассидишься и не разлежишься. Но тут оказались кстати. Геран понял и стал отрывать крайнюю рейку. Командированный помог ему. Они ее оторвали, просунули с усилием — еле пролезла — в ручку двери. А дверь уже рвали, дергали, но она лишь вздрагивала: заперто оказалось крепко. Милиционеры грозились, матерились, вопили.

— Ну, щас вам будет! — заорал один из них, открыв окошко в двери.

И исчез. На минуту стало тихо. Товарищи по борьбе переглянулись и вдруг начали хохотать. Килил вторил им, взвизгивая от восторга. Но он же первый и утих. И, казалось, первый осознал, что случилось.

— Сейчас начнется..., — сказал он.

— Да... — командированный потер ушибленную скулу, словно проверяя, готова ли она выдержать новые ушибы.

В окошке показалось изумленное лицо лейтенанта Ломяго.

— Это что же мы такое творим, а? — спросил он. — Вы заперлись, что ли? — не мог он поверить происшедшей нелепице.

— Ты еще спрашиваешь, что творится, выродок, твою мать! — заорал на него не остывший Карчин. — Твои ублюдки, бл.., на людей нападают, бьют, сука, ты что, думаешь, вам это с рук сойдет? Я сгною тебя, лейтенант, я обещаю! С тебя начальник московской милиции лично погоны сорвет, бл.., понял меня? А этих говнюков загоню в ментовский ваш штрафбат — или как его там? Понял?