Они штурмовали Зимний - [29]

На счастье, стражник не заметил пропажи. Взгромоздясь на лошадь, он строго сказал:

— Пойдешь у стремени. Только смотри — не вздумай тикать, живого места не оставлю!

Мать догнала сына за воротами. Она сунула ему в руки узелок и, плача, поцеловала.

Стражник пригнал его в соседнюю деревню, где находился полицейский стан. Там юношу заперли в «холодную» и только на другое утро повели на допрос.

— Ты от кого запрещенные книжки получал? — опросил пристав.

«Вот оно что! Значит, меня из, — за. книжек арестовали», — сообразил Иустин.

— Ни от кого книг не получал. К чему они мне? — сказал он.

— А это чья пакость?! — закричал пристав. — Кто ее дал Савину?

Он показал тоненькую брошюрку под названием «С одного козла двух шкур не дерут». В ней говорилось об издевательстве мастеров, которые штрафами и взятками сдирают вторую шкуру с рабочего, гак как первая достается фабриканту. Иустин действительно передавал ее двоюродному брату.

— От меня он ее получил, — признался юноша. — Сам я не курящий, а ему сгодится, с десяти лет курит.

— Где взял?

— На улице, нашел.

— Врешь!

И пристав ударил его по щеке. Иустин обозлился.

— Если будешь драться, — ничего не скажу. Полицейский ударил еще раз и заорал:

— Я тебя научу, щенок, разговаривать! От кого получил? Говори!

Стиснув зубы, юноша молчал. Он готов был кинуться на полицейского и вцепиться в его дряблую шею. Пристав, видимо, почувствовал это; он отступил за широкий письменный стол и сипло произнес:

— Так вот ты из каковских! В молчанку играть? Обученный, значит? У нас на таких кандалы надевают.

В тот же день он отправил Иустина в Тулу, да не просто, а под усиленным конвоем: два стражника с саблями наголо ехали справа и слева.

«Ух, с каким почетом! Словно знаменитого разбойника ведут, — подумал Иустин и гордо вскинул голову. — Пусть все видят, что я их не боюсь».

В полицейском управлении его посадили в отдельную камеру.

Старичок-сторож, поставив на стол кувшин с водой, спросил:

— Как харчиться будешь? Есть у тебя, паря, деньги?

— Нет, ни копейки не остались.

— Тогда плохо твое дело. У нас здесь не кормят. Все же старик принес немного заплесневелых

сухарей. Больше двух суток ничего иного у Тарутина не было.

На третий день Иустин услышал песню, доносившуюся из коридора. Густым басом кто-то выкрикивал:

«На бой кровавый, святой и правый

Марш, марш вперед, рабочий народ!»

Вскоре в камеру втолкнули кряжистого мастерового, в разодранной рубашке, сквозь прорехи которой виднелась полосатая морская тельняшка. Иустии знал его. Это был лекальщик завода Антон Ермаков.

Сев на нары, Ермаков запел новую песню:

«Улица веселая,

Времячко тяжелое…»

При этом он пьяно притоптывал и щелкал пальцами. Увидев сидящего в углу Иустина, лекальщик вдруг умолк и спросил:

— А ты кто?

— Я, дядя Антон, арестованный.

— А кто тебе сказал, что меня Антоном зовут?

— Солодухин. Я его подручный.

— Правильно, Солодухин мой друг. Много с ним гуляно. Хочешь, я тебя матросским песням научу? — вдруг спросил он.

Иустин был рад всякому развлечению в этой полутемной камере.

— Научите, — попросил он.

— Ишь какой прыткий: «научите!» А ты знаешь, что за эти песни в тюрьму попасть можно?

— Так мы уже в тюрьме.

— Верно, — оглядев камеру, удивился Ермаков. — А ты, паренек, с перцем, — отметил он. — Хочешь, балтийскую спою? — И, не дождавшись ответа, запел:

«Грохочет Балтийское море…

В угрюмых утесах у скал.

Как лев разъяренный в пещере,

Рычит набегающий вал.

И с плачем другой, подоспевши,

О каменный бьется уступ,

Где грузно лежит посиневший,

Холодный, безжизненный труп.

Недвижно лицо молодое,

Недвижен гранитный утес,

Замучен за дело святое

Был этот отважный матрос.

Не в грозном бою с супостатом,

Не в чуждой далекой стране,

Убит он своим же собратом,

Казнен на родном корабле.

Погиб он за правое дело,

За правду святую и честь.

Снесите же, волны, народу,

Отчизне последнюю весть.

Снесите глухой деревнюшке Последний рыдающий стон, И матери, бедной старушке, От павшего сына поклон. Плывет полумесяц багровый И кровью в пучине дрожит. О, где же тот мститель суровый, Который за смерть отомстит?!»

Ермаков вытер ладонью слезы, положил тяжелую руку на плечо Иустину и сказал:

— Будут на военную службу брать, — просись в матросы. Таких товарищей, как на море, нигде не найдешь. Но не пей, Иустин: не только полиция, а и друзья презирать будут. Это точно, верь мне, на своей шкуре испытал.

От получки у Ермакова осталось рубля четыре. Он покупал хлеб, воблу, рубец и подкармливал юношу. Когда Иустина вызвали на второй допрос, старый матрос посоветовал:

— Придуряйся, ничего не говори, отказывайся от всего.

Иустин так и поступил: он делал вид, что не понимает жандармского офицера, и нес всякий вздор. Тот бился, бился с ним, потом обозлился, вызвал рослого полицейского и сказал:

— Тащи этого остолопа на улицу и дай под зад, чтобы раз пять перевернулся.

В деревне Иустин узнал, что стражники целый день искали винтовку и на огороде и у соседей, но не нашли. Юноша решился вытащить карабин из-под камней только через неделю. Он счистил с него ржавчину, смазал маслом, завернул в тряпки и перепрятал под крышу сарая.

Вскоре карабин ему понадобился. Невдалеке от деревни находилось имение тульского головы Любомудрова. Летом его управляющий нанимал девчат метать стога и жать рожь. Многие из них оставались ночевать в поле. И вот в разгар сенокоса, поздно вечером Иустин нагнал на дороге заплаканную дочку соседки, Марфиньку.