Она и кошки - [50]

Но как-нибудь на днях с утра пораньше съезжу в городок, погляжу на пустынные улицы, какими их видит спозаранку Тоска. Последний раз искупаюсь в море. Зимой оно потускнеет, и дым от ее сигарет будет подниматься вверх, к чайкам.

Если уж быть до конца откровенным, я решил изменить отправную точку повествования. Попытаюсь прожить историю Тоски изнутри, пересадить свою душу и разум в ее оболочку. Сперва я хотел лишь понять ее поведение. А теперь встану, как она, один у моря, и буду перебирать в голове ее мысли, так, словно я за них в ответе. Симбиоз, трансплантация, осмос… Если удастся вдохнуть душу в этот гибрид, значит, ты достиг того, что один мой приятель назвал единственной литературной правдой. То, о чем пишешь, должно тебя будоражить. Вот это и есть ключ к моим проблемам, искупление вины перед Тоской, за то что предательски вторгся в ее жизнь. Когда расставался с ней, вдруг захотелось обнять, попросить прощения. Но, разумеется, не попросил, чтобы не ставить ее в неловкое положение. Я постоянно применяю к себе вычитанную где-то метафору: читатель — это собака, грызущая кость, высасывающая из книги мозг. Вот и я, как собака, крутился вокруг жизни Тоски, пытаясь высосать из нее ту гармоническую суть, которую можно потом положить на бумагу. Я не думал, что мое любопытство так далеко зайдет, я хотел только поиграть с этой костью, но жизнь решила все за меня, и я теперь понимаю, что перегнул палку.

Но разве я такой уж злодей, разве человеку дано предугадать, какой оборот примут его мысли?

Ах, если бы гибрид Тоски со мной мог двигаться самостоятельно! Где найти лазейку, чтобы легко вылетела на свободу эта запутавшаяся в сетях бабочка. Я мечтаю об этом как о чуде и думаю, что к этому вольно или невольно стремится всякий писатель, находящийся на распутье между литературой и жизнью.

Но это, мой дорогой Джиджи, уже не мечта, а молитва, заклинание! Согласен. Пусть так и будет. Как мне не хватает Руджеро! Он один среди стольких друзей-писателей, марксистов, занимающихся литературой вперемежку с политикой, смог бы понять и оправдать меня. Только ему всегда удавалось дойти до сути вещей, открыть их гармонию, если она есть. Когда-то мы все верили в высокие идеалы левых сил и боялись погрязнуть в утопии абстрактных слов. Помню, в Гаэте (это было спустя год после того, как я вернулся в Италию) во время одного из многочисленных «круглых столов» мы спорили до хрипоты, надеялись соединить действительность с идеалом, жизнь с поэзией. Одним из узловых моментов дискуссии стал великий метод социалистического реализма. Джульяно стал нападать на реализм в прозе и до того разошелся, что стукнул кулаком по столу, заорав на своего оппонента: «Твой коммунизм идет от Маркса, а мой от Бретона!» Я впервые видел его в таком состоянии и только много позже понял, что он отстаивал свою личную независимость как непременное условие свободы творчества.

Литература порой становится формой послушания, чем-то вроде епитимьи… Так и вижу перед собой живые глаза и улыбку Руджеро; я уверен, он бы заметил, не осуждая меня: «Нам иногда кажется, что у нас и без Фурье в руках ключ от полей, когда мы посылаем волхвов щипать траву…» Вот именно, волхвов! Надо помнить, что трава — это трава, а не какая-то абстракция. Абстракция есть способ умерщвления достоверности. Кажется, так говорил Беньямин, один из многих волхвов.

2

После нашего отъезда в городке циклоном прокатились поистине странные события. Должно быть, от непривычной для Средиземноморья жары температура у всех повысилась до точки кипения. Тоска сама позвонила, и, на счастье, к телефону подошла Тони. Она вернулась из Турина, не совсем успокоенная. Маттео, по ее словам, сильно похудел, глаза блуждают, лицо мрачное, и слова из него не вытянешь. Но хорохорится: мол, за него бояться нечего, он занимается по десять часов в день и «пусть в его дела никто не вмешивается». Конечно, страдает, думает о Лавинии. Но как будто верит, что писать стихи и готовиться к экзаменам — это единственный способ не потерять девушку навсегда. Я был прав: наследственность подскажет ему этот счастливый выход и не позволит зачеркнуть свое настоящее и будущее.

Итак, Тоске не терпелось рассказать Тони о знаменательных событиях. Энрико вернулся один (об этом она сообщила прежде всего, чтобы подруга смогла потом обрадовать Маттео) и принялся стучать на машинке в пустой квартире. Выходит из дома поесть в ресторане, при встрече вежливо здоровается, но вид у него какой-то неспокойный, как у сторожевого пса. Так думает Тоска. А по-моему, щепетильный, как сам Кальвин, в вопросах совести и дотошный в поисках оптимального решения Энрико просто хочет поставить Лавинию перед выбором. Никогда не видел, чтоб сторожевой пес ушел от дома и охранял самого себя. Тони со мной согласна: Лавиния вернется как пить дать. Выждет немного, помучает его, чтоб не разгадал ее замысла. Она ведь использовала Маттео как козырную карту в игре с Энрико, а тот, естественно, взвился. Он многое может простить, но не в ущерб собственному достоинству. Я заметил, что он тоже любит употреблять это слово — идет ли речь о научной работе или о жизни. А Лавиния слишком умна, чтоб его бросить. Ну, увлеклась на миг новизной чувства, притупившегося в повседневном общении с Энрико, пощеголяла окружавшим ее ореолом невинного благоговения, а потом, конечно, не захочет терять Энрико. Мы с Тони поспорили, сколько продлится добровольное наказание, которому эти двое себя подвергают.