Она друг Пушкина была. Часть 1 - [70]

— но, видишь ли, это невозможно. Верю, что были мужчины, терявшие из-за неё голову — она для этого достаточно прелестна, но чтобы она их слушала, нет! Она же никого не любила больше меня, а в последнее время было предостаточно случаев, когда она могла бы отдать мне всё, — и что же, мой дорогой друг, — никогда ничего! никогда в жизни!

Она была много сильней меня, больше 20 раз просила она пожалеть её и детей, её будущность, и была столь прекрасна в эти минуты (а какая женщина не была бы), что, желай она, чтобы от неё отказались, она повела бы себя по-иному, ведь я уже говорил, что она столь прекрасна, что можно её принять за ангела, сошедшего с небес. В мире не нашлось бы мужчины, который не уступил бы ей в это мгновение, такое огромное уважение она внушала. Итак, она осталась чиста; перед целым светом она может не опускать головы. Нет другой женщины, которая повела бы себя так же. Конечно, есть такие, у которых на устах чаще слова о добродетели и долге, но с большей добродетелью в душе — ни единой. Я говорю об этом не с тем, чтобы ты мог оценить мою жертву, в этом я всегда буду отставать от тебя, но дабы показать, насколько неверно можно порою судить по внешнему виду. Ещё одно странное обстоятельство: пока я не получил твоего письма, никто в свете даже имени её при мне не произносил. Едва твоё письмо пришло, словно в подтверждение всем твоим предсказаниям — в тот же вечер еду я на бал при дворе, и Великий князь-Наследник шутит со мной о ней, отчего я тотчас заключил, что в свете, должно быть, прохаживались на мой счёт. Её же, убеждён, никто никогда не подозревал, и я слишком люблю её, чтобы хотеть скомпрометировать. Ну, я уже сказал, всё позади, так что, надеюсь, по приезде ты найдёшь меня выздоровевшим[160]. (Все фразы подч. мною. — С. Б. )

XVIII письмо Дантеса от 28 марта 1836 г.:

Как и обещал, я держался твёрдо, я отказался от свиданий и от встреч с нею: за эти три недели я говорил с нею 4 раза и о вещах, совершенно незначительных, а ведь, Господь свидетель, мог бы проговорить 10 часов кряду, пожелай я высказать половину того, что чувствую, видя её. Признаюсь откровенно — жертва, тебе принесённая, огромна. Чтобы так твёрдо держать слово, надобно любить так, как я тебя; я и сам бы не поверил, что мне достанет духу жить поблизости от столь любимой женщины и не бывать у неё, имея для этого все возможности. Ведь, мой драгоценный, не могу скрыть от тебя, что всё ещё безумен; однако Господь пришёл мне на помощь: вчера она потеряла свекровь, так что не меньше месяца будет вынуждена оставаться дома, тогда, может быть, невозможность видеть её позволит мне предаться этой страшной борьбе, возобновлявшейся ежечасно, стоило мне остаться одному: надо ли идти или не ходить. Так что, признаюсь, в последнее время я постоянно страшусь сидеть дома в одиночестве и часто выхожу на воздух, чтобы рассеяться. Так вот, когда бы ты мог представить, как сильно и нетерпеливо я жду твоего приезда, а отнюдь не боюсь его — я дни считаю до той поры, когда рядом будет кто-то, кого я мог бы любить, — на сердце так тяжко, и такое желание любить и не быть одиноким в целом свете, как сейчас, что 6 недель ожидания покажутся мне годами[161].

Письма Дантеса раскрывают другую, параллельно развивающуюся драму — драму Геккерена. По-прежнему весь во власти любви, всё ещё безумен, молодой красавчик эгоистично ищет утешения у того, кто сам, обуянный неистовством страсти, совершает безумства — швыряет к ногам возлюбленного всё своё состояние, даёт ему имя и титул. Можно представить, как поразило Геккерена увлечение Дантеса Пушкиной, какие всполохи ревности вызвало оно в его сердце, как он корил «сына» за измену и себя за слепую доверчивость! Он помнил, бесконечно перечитывал его фальшивые признания в вечной любви и по-юношески доверчиво верил им: Надо бы, чтоб ты был рядом, чтобы я мог много раз поцеловать тебя и прижать к сердцу надолго и крепко, — тогда ты почувствовал бы, что оно бьётся для тебя столь же сильно, как сильна моя любовь, — письмо от 26 ноября 1836 г. Крушение иллюзий стало первым актом трагедии. Во втором акте, как истый трагедийный герой, Геккерен вступает в борьбу. Он яростно предъявляет свои права на возлюбленного. В ход пущен опробованный историей человеческих страстей весь боевой арсенал — интриги, шантаж, коварство, кинжал. Посыпались угрозы возможного скандала и его пагубных последствий для карьеры Дантеса. Суровые упрёки в неблагодарности за оказанные благодеяния. Шантаж — обвиняет Натали в её готовности принести свою честь в жертву другому. И наконец, коварство — кинжал припасён для последнего акта! — одно странное обстоятельство, о котором говорит Дантес. Можно предположить, что Геккерен одновременно пишет два письма — нравоучительное «сыну» и светское кому-то из своих петербургских знакомых. В светском письме сообщает последние сплетни и среди прочих о шалостях своего подопечного — волокитстве за прелестной Натали. Делает это дипломатически тонко, как бы между прочим, рассчитывая на неуёмную жадность света к пикантным новостям. Дантес догадался об этом и «элегантно» намекнул «батюшке» на очень странное совпадение — днём он получает от Геккерена письмо, а вечером цесаревич уже подшучивает над его чувствами к Пушкиной. А ведь раньше