Она друг Пушкина была. Часть 1 - [165]

Мой генерал!

Его сиятельство наместник только что прислал мне распоряжение, полученное им от его величества относительно моего отъезда из Варшавы; я повинуюсь ему безропотно, как я бы это сделала по отношению к воле самого провидения.

Так начинается послание Собаньской к Бенкендорфу. Давайте попытаемся вместе внимательно прочитать его. Вникнем в тайный смысл слов, продиктованных её сердцем и умом. Облачённая в словеса мысль — для неё всего лишь оружие защиты. Защита предполагает борьбу. Не столько за себя, сколько за идею, которой она себя посвятила.

Да будет мне всё же дозволено, генерал, раскрыть вам сердце по этому поводу и сказать вам, до какой степени я преисполнена страданий, не столько даже от распоряжения, которое его величеству угодно было в отношении меня вынести, сколько от ужасной мысли, что мои правила, мой характер и моя любовь к моему повелителю были так жестоко судимы, так недостойно искажены.

Слова любви к царю — всего лишь вынужденный приём защиты — ловкий, элегантный, как в показном соревновании на рапирах с защитными колпачками. И колет, и не больно, и удивительно красивое, грациозное зрелище. Поединок продолжается. Умный и опытный противник принимает удары и, защищаясь, отступает.

Взываю к вам, генерал, к вам, с которым я говорила так откровенно, которому я писала так искренно до ужасов (!!!), волновавших страну, и во время них. Благоволите окинуть взором прошлое: это уже даст возможность меня оправдать. Смею сказать, что никогда женщине не приходилось проявлять больше преданности, больше рвения, больше деятельности в служении своему монарху, чем проявленные мною часто с риском погубить себя, ибо вы не можете не знать, генерал, что письмо, которое я писала вам из Одессы, было перехвачено повстанцами Подолии и вселило в сердца всех, ознакомившихся с ним, ненависть и месть против меня.

Попытаемся воспринять сказанное как необходимую издержку деятельности Собаньской — двойного агента. Жестокая судьба — свой среди чужих, чужой среди своих! Какого мужества, жуткого напряжения нервов, душевных сил требует от человека эта двойная игра! Как в хождении по канату, необходимо рассчитывать каждый шаг, каждое движение мускула, но и мысли тоже! Но посмотрим дальше, какие логические приёмы использует Собаньская в свою защиту. Сомнительная преданность России её семьи (вспомним — дядя Северин и его сын Вацлав эмигрировали в Вену, брат Лев последовал за ним, старший Генрик был верным другом Мицкевича, а значит — единомышленником, соратником, русофобом; только один брат Адам, женившись на русской, обрусел и верой и правдой служил царю; отец тоже находился на русской службе, но исполнял её в силу необходимости, все его интересы были сосредоточены на деятельности масонской ложи Астрея). Опасность, которой подверглась её мать во время киевского восстания, — ну и что из этого, скажем мы? Да, отец был предводителем киевского дворянства. Но и многие польские магнаты служили русскому царю — среди них такие до мозга костей патриоты, как Адам Ленский, князь Любомирский, князь Сапега, Роман Сангушко. Но вот ещё один, совсем сомнительный аргумент для доказательства её «лояльности» — 13-летние узы с человеком, самые дорогие интересы которого сосредоточены вокруг интересов его государя. Сколько здесь иронии и к подлецу Витту (ведь она использовала в своих целях, заставляла служить польской идее), и к себе тоже — сожительствуя с генералом, она в самом деле обвязала себя тяжкими узами, принесла свою жизнь в жертву интересам Польши. Об этом же — о презрении к подлому шпиону Генералу — говорил в «Барских конфедератах» Мицкевич (написанных, между прочим, в 1836 г., после развода Собаньской с Виттом). Умная — даже царь признавал это, одарённая, она не могла не понимать ничтожество характера своего вынужденного сожителя. Довольно близкий Витту человек, Брадке, так охарактеризовал Витта: Ни в чём не отказывать и никогда не сдерживать обещанного, обо всём умствовать и ничего не обследовать, всегда влюбляться и всякий раз ненадолго, всем говорить любезности и тотчас забывать о сказанном, таковы были главнейшие черты его ничтожного характера[341]. Собаньская фальшивила, когда признавалась Бенкендорфу: Вы знаете, что я порвала все связи и что дорожу в мире лишь Виттом. Мои привязанности, моё благополучие, моё существование — всё в нём, всё зависит от него. Эти слова продиктованы рассудком. Витт для неё всегда был лишь средством к достижению цели. Всё её существование было озарено, как ни высокопарно это звучит, служением родине. Когда у неё была отнята эта возможность, на сердце осталась лишь горечь: Вам известно, генерал, что у меня в мире больше нет ни имени, ни существования; жизнь моя смята, она кончена, если говорить о свете.

Следующий аргумент её преданности — совсем двусмысленный: …глубокое презрение, испытываемое мною к стране, к которой я имею несчастье принадлежать. Но принадлежала-то она к России, быв её подданная, как выразился Николай. Значит, самодержавную Россию, а не Польшу глубоко презирала Собаньская! И всё это вместе, по её мысли,