Она доведена до отчаяния - [7]

Миссис Мэсикотт и мой отец смеялись и громко разговаривали, а иногда включали радио (у нас дома приемник был простой пластмассовой коробкой, а у миссис Мэсикотт радиола являлась частью обстановки).

– Ну, скоро мы поедем? – спрашивала я папу, когда он выходил в кухню проверить, как я тут, или взять еще пару «Рейнголдов».

– Через пару минут, – всегда отвечал он независимо от того, сколько на самом деле они собирались просидеть.

Я хотела, чтобы по субботам папа был дома и смеялся с мамой, а не с миссис Мэсикотт, у которой были желтовато-белые волосы и маленькое толстое тельце, как у Зары. Папа обращался к миссис Мэсикотт по имени, Лу-Энн, а мама ее называла просто «она». «Это она», – говорила мама отцу всякий раз, когда телефонный звонок прерывал наш ужин.

Иногда, если встречи затягивались безо всяких причин или отец с миссис Мэсикотт смеялись слишком громко, я подзадоривала себя на скверные проделки, которые затем и совершала. Однажды замалевала лица всех персонажей в дорогой книге сказок, в другой раз намочила губку и швырнула ее в морду Зары. Я регулярно дразнила собаку печеньем, до которого – я специально следила – ей было не достать. Мои поступки – каждый из которых напрашивался на отцовский гнев – шокировали меня и доставляли удовольствие.

Во втором классе у меня были длинные волосы. Утром перед школой мать расчесывала запутанные пряди, собирала в хвост и давала мне пол чайной ложки «Маалокса», чтобы успокоить мой нервный желудок – учительница миссис Нелкин любила поорать. Большую часть учебного года я старалась быть послушной – правильно заполняла пропуски на всех карточках, бесшумно передвигала по парте деревянную рамку с алфавитом и ни с кем не болтала.

– Не порти себе нервы из-за этой старой склочницы, – говорила мама. – Лучше думай о малыше, который вот-вот появится!

Братик или сестричка должен был появиться в феврале 1958 года. Когда я спросила, как младенец попал к маме в живот, родители засмеялись, и папа ответил, что они сделали его сами, своими телами. Я представила, как родители, полностью одетые, сильно-сильно трутся друг о друга, как две палочки, с помощью которых добывают огонь.

Всю осень и зиму я уговаривала куклу пить молоко, поднося к ее рту бутылочку, и старательно терла ее резиновую кожу в теплой воде в раковине. Я хотела девочку, папа – мальчика, а маме было все равно, лишь бы здоровенький.

– А как он вылезет? – спросила я маму уже в конце срока.

– Ой, да неважно, – только и ответила она.

Я представила, как она лежит на больничной кровати, спокойная и улыбающаяся, и ее огромный живот расходится посередине, как ширинка на брюках.

За завтраком в день школьного праздника по случаю Дня святого Валентина мама решила по-другому разложить в ящике столовое серебро и так расстроилась, что поплакала.

Праздник всех влюбленных оказался пятнадцатиминутным разочарованием после уроков. Когда «вечеринка» подошла к концу и мы натягивали сапоги, пальто и вязаные шапки, ко мне подошла миссис Нелкин и велела остаться за партой, несмотря на звонок с урока. Папа позвонил в школу и сказал, что заберет меня. Я сидела в тишине пустого класса в пальто и шапке, со стопкой «валентинок» на коленях. Когда детей в классе нет, можно расслышать легкий скрип, с которым двигаются стрелки настенных часов. Мистер Хорвак, школьный сторож, недовольно бурча, подметал крошки после нашего «праздника», а миссис Нелкин проверяла контрольные, не поднимая глаз.

Забирать меня пришла бабушка Холланд с Род-Айленда, мамина мама. Они с миссис Нелкин так шептались у доски, что у меня возникло подозрение – уж не знают ли они друг дружку. Затем непривычно сладким голоском миссис Нелкин сказала, что я могу идти.

Но домой мы не пошли. Спустившись по длинной школьной лестнице, мы сели в поджидавшее такси и поехали в собор Св. Павла. По дороге бабушка сказала, что маму забрали в большую больницу в Хартфорде из-за возникших «женских проблем», и папа поехал с ней. Мамы не будет минимум две недели, поэтому я пока поживу у бабушки. Ребенка никакого не будет, и ничего тут не поделаешь. На ужин мы ели сушеную говядину под белым соусом.

У святых на церковных витражах был такой же измученный вид, как у женщин из «Королевы на день». Бабушка вынула свои фасолевые четки и забормотала молитвы крестного пути, а я шла за ней, роняя «валентинки» и гулко задевая ногами деревянные скамьи. Свечки, которые мы зажгли, стояли в темно-коричневых чашечках, напоминавших бокалы для сока от миссис Мэсикотт. Держать открытый огонь бабка мне не разрешила, зато доверила опустить монетки в металлический ящик – два десятицентовика за две свечки, звяк-звяк.

Когда папа в ту ночь приехал домой, он прилег на мою кровать и читал мои «валентинки». Говоря о маме, он смотрел в потолок. Каким-то образом, сказал он, к ней в живот вместе с ребенком попал и шнур (я представила бархатный шнурок поперек передних сидений в автомобиле миссис Мэсикотт). На выходе младенец обвил его вокруг шеи и задохнулся. Это был мальчик – Энтони-младший. Отец говорил, и слезы текли по его лицу, как растопленный воск по свечке. Папины слезы меня шокировали: до той минуты я считала, что мужчины от природы не способны плакать, как не способны, например, рожать детей.