Она будет счастлива - [14]

Когда до слуха молодого человѣка дошли слова ея, странно прервавшія его пламенную рѣчь, вмѣсто отвѣта, который выжидалъ онъ съ трепетомъ, слова, выхваченныя изъ вседневнаго обихода: "здѣсь сыро, воздухъ становится холоденъ!" — кровь бросилась въ голову молодого человѣка.

Подойдя къ двери, которая вела въ залу, отворивъ эту дверь и оборотясь къ Зинаидѣ, съ выраженіемъ рѣзко ироническимъ, онъ произнесъ:

— Въ самомъ дѣлѣ, вы можете простудиться, такъ долго оставаясь на галлереѣ, и еще наединѣ съ человѣкомъ, разговоромъ котораго вы такъ скучаете… Не угодное ли вамъ войти въ комнату?..

Она бросила на него быстрый и значительный взглядъ и, не произнеся ни слова, вошла въ залу.

Горинъ вошелъ вслѣдъ за нею и притворилъ дверь.

Она сѣла или, вѣрнѣе сказать, бросилась въ широкія кресла и устремила безцѣльный взглядъ на огромную картину въ старинной, уже почернѣвшей золотой рамѣ, висѣвшую на противоположной стѣнѣ.

Онъ взялъ со стола свою шляпу и сдѣлалъ шагъ, чтобы подойти къ Зинаидѣ съ прощальнымъ поклономъ.

Она замѣтила это движеніе и оборотилась къ нему.

— Какъ! Неужели вы сбираетесь ѣхать? — спросила она слабымъ голосомъ. — Развѣ вы не хотите остаться здѣсь, по крайней мѣрѣ, до чаю?

— Мнѣ кажется, я и безъ того обезпокоилъ васъ… Я не привыкъ быть въ тягость другимъ… А длить посѣщеніе можно только тогда, когда оно доставляетъ удовольствіе.

Она тяжело вздохнула.

Этотъ вздохъ противъ воли вырвался изъ стѣсненной грули ея, можетъ быть обнаруживъ всю тягость положенія беззащитной женщины.

Богъ знаетъ, былъ ли понятъ и почувствованъ молодымъ человѣкомъ этотъ болѣзненный вздохъ?

Но онъ отбросилъ свою шляпу на диванъ и съ быстрымъ движеніемъ придвинулъ кресла къ ея кресламъ.

— Если вы позволите, я остаюсь, — произнесъ онъ голосомъ, который отражалъ сильное душевное волненіе, — и остаюсь для того, чтобы объяснить вамъ причину моего грустнаго, элегическаго состоянія, какъ вамъ угодно было выразиться…

Она вздрогнула.

— Четверть часа терпѣнія — не болѣе! Я не утомлю васъ моимъ разсказомъ; я знаю, что женщины скучаютъ выслушивать длинныя объясненія, точно такъ же, какъ читать длинные романы…

И онъ очеркнулъ передъ Зинаидой картину своей жизни смѣлыми и рѣзкими штрихами, выразительно, но безъ подробностей, понятно, но быстро. То была заглавная виньетка къ современному роману, плѣнительная виньетка Тони Жоанно. Онъ передалъ ей эти заповѣдныя тайны души, которыя передаются только испытанному другу или любящей женщинѣ.

Когда онъ кончилъ, минута молчанія длилась долго — и Зинаида сидѣла все съ потупленными очами; только густой румянецъ, покрывавшій ея щеки, обличалъ въ ней волненіе сильнѣе прежняго — и Горинъ, смотря на нее, думалъ проникнуть: что значигь это волненіе?

— Теперь вы видите, — продолжалъ онъ, — что такое я, и возьмете на себя трудъ объяснить мои странности въ отношеніи къ вамъ… Да, я только страненъ здѣсь, въ этой комнатѣ, съ вами… О, рано или поздно, я долженъ былъ говорить съ вами откровенно… теперь, сію минуту, я чувствую болѣе смѣлости, чѣмъ когда-нибудь… Тысячу разъ, сидя наединѣ съ вами, я хотѣлъ произнести — и не смѣлъ… Выслушайте же меня теперь: вы видите, я очень несчастливъ… Я люблю васъ!..

Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ ее. Она сидѣла на шевелясь, холодна и безчувственна, какъ могильный мраморъ; только эта рука, которую цѣловалъ онъ, дрожала подъ страстнымъ поцѣлуемъ юноши.

Вдругъ слезы вырвались, долго удерживаемыя слабою волею женщины; она встала съ креселъ съ быстрымъ движеніемъ, но это движеніе, эта быстрота были благородно плѣнительны.

Поправивъ локонъ волосъ, упадавшій на глазъ и смоченный слезами, она подняла голову съ какою-то невыразимою величавостью.

— Г. Горинъ, — проговорила она довольно твердымъ голосомъ, — я никогда не перестану упрекать себя за опрометчивость: я поступила очень безразсудно, ища вашей дружбы. Я, можетъ быть, подала вамъ поводъ думать, что не считаю ни во что свои обязанности. И вотъ почему вы считаете себя въ правѣ говорить мнѣ то, чего я не должна была слушать… Г. Горинъ, я имѣю мужа и могу быть матерью сомейства.

Молодой человѣкъ, окаменѣлый, стоялъ середи комнаты. Видно было, что онъ вовсе не ждалъ такой развязки.

Потомъ онъ обернулся вокругъ себя: въ комнатѣ уже никого не было…

IV

Не можешь ли язвить ты такъ издалека,

Какъ злой языкъ клеветника,

Отъ коего нельзя спастись ни за горами,

Ни за морями?

И. А. Крыловъ.

Мелкій, осенній дождь разстилался густымъ туманомъ.

Фонари едва виднѣлись въ опустѣлыхъ улицахъ Петербурга.

Въ одной изъ улицъ, обитатели которой вѣрно наслаждались уже полнымъ спокойствіемъ сна, среди темныхъ оконъ тускло свѣтился огонекъ въ одномъ только окнѣ. То былъ огонекъ блѣдный, слабый, мерцающій; огонекъ, наводящій грусть, а не бросающійея въ глаза вдругъ, весело, когда вы окружены удушливой тьмой.

У кого и зачѣмъ мерцалъ этогъ огонекъ?

Не была ли то лампада, затепленная усердіемъ передъ огромнымъ образомъ простодушнаго, бородатаго и богобоязливаго купца?

Не былъ ли то сальный огарокъ, мутно освѣщавшій чахоточную, судорожную фигуру человѣка, дрожавшаго надъ грудами золота?

Не была ли то прозрачная, тонкая восковая свѣча въ изящномъ бронзовомъ подсвѣчникѣ, въ раздушенной спальнѣ очаровательной женщины, которая, пользуясь тишиною и тайною ночи, съ робостью зажгла эту свѣчу, безпрестанно озираясь кругомъ себя, чтобы перечитать въ десятый разъ записку своего любовника?