Он увидел - [20]

Подошли к гробу. Самсонов спросил:

— Открыть?

— Нет, — ответил Григорьев, опустив голову. Все постояли молча. Григорьев сказал тихо: — Прости, сестра…

Мужчины подняли гроб и понесли к могиле. А на прежнем месте растеклось по земле большое пятно, к которому жадно прилипли мухи. Санька стыдливо нагребла на это место земли.

Веревка оказалась коротка, при опускании опасно терялось равновесие, но подоспело дно, и все кончилось благополучно. Веревку бросили сверху, и она опоясала гроб серыми тяжами, будто захватила, будто нужно было привязать его к темной глубине.

Григорьев снова сказал свое:

— Прости, сестра.

Санька не сказала ничего. С ней что-то сделалось, и она неподвижными глазами смотрела вниз. Самсонов осторожно ее отстранил и принялся закидывать яму…

Когда охлопали могильную грядку, когда лопатные полукружия с вдавлениями от черенков замкнули все стороны, а Санька забросала свежий холм поникшими полевыми цветами, Самсонов, помолчав какое-то время, повернулся к Григорьеву и сказал:

— Не знаю, как вы смотрите на это, Григорьев, да я, собственно, смотрю так же, но я поставлю крест.

И он срубил в роще молодую березу, сделал крест и вбил его в изножие могилы.

— Вот теперь все, — проговорил он удовлетворенно и поклонился могиле, коснувшись пальцами земли у ее края. — Земля тебе пухом, девочка.

— Земля не была ей пухом, — пробормотал Григорьев, но Самсонов его не услышал, услышала только Санька и вдруг поняла, что ничего еще не кончилось, а только начинается.

Долог он был, этот летний день, знойный и пустой, с ленивым маревом над развороченной низиной, где в тяжком грохоте готовилось основание подо что-то будущее. В нем родилась и призрачно приподнялась белым крестом уже обсохшая могила, но он ненасытно распахнув пустынную пасть, ждал чего-то еще. Григорьеву захотелось скрыться от этого алчного светлого пространства, и он с облегчением подумал, что сейчас сядет в машину и уедет отсюда, чтобы торопливо забыть и никогда не вернуться.

«А она? — заставил он себя подумать о сестре. — А она?..»

Она останется здесь. Я не в силах представить, что ей все безразлично — где лежать и как быть похороненной. Да и не знаем мы, безразлично или нет ей, теперешней, наше отношение к ней. И даже если ничего уже нет и ничто не может иметь для нее значения, все это имеет значение для меня, а может быть, и для всех, потому что память о человеке должна быть длиннее его жизни.

И Григорьев медлил. Чувствовал спиной терпеливое и все-таки подталкивающее ожидание Самсонова и Саньки, но все равно медлил, пока наконец совсем не понял, что не смеет так трусливо бежать отсюда. Он посмотрел на Самсонова и Саньку, в основном на Самсонова, и сказал:

— Вы идите. Вы идите, а я должен подумать.

Они странно взглянули на него, но Санька тут же закивала и взяла Самсонова под руку, уводя. По пути Санька подобрала лопаты и вскинула их на плечо, чтобы вернуть государству, а Самсонов сел в «Запорожец» и собрался с запозданием ехать туда, где ему в который раз снимут голову.

Григорьев вдруг сорвался с места и побежал к «Запорожцу», замахал руками. Самсонов обеспокоенно открыл дверцу.

— Чтобы вы не думали, что я… Я благодарен вам, вы… Вот ей, наверно, попадались другие, и она… Я благодарен, я… Я благодарен! — говорил Григорьев, а Самсонов, мигая, растерянно смотрел на него.

— Поехали, Григорьев, не надо вам тут думать, ну поехали ко мне, жена пироги испечет, — в ответ на благодарность стал убеждать Самсонов. — Да точно же говорю, надо ехать! Ну-ка, садитесь! Садитесь и поехали…

После чего Григорьев с изумлением обнаружил, что лезет в машину, садится, захлопывает дверцу, машина трогается, и они, покачиваясь, едут по луговой целине, а сзади остается призрачно сияющий белый крест, который становится все меньше и меньше, расплывается в жарком струении воздуха, и вот его уже нет, и не было, никогда ничего не было.

Санька с государственными лопатами на плече оглянулась в последний раз и тоже увидела, что там, где они были, полностью свободно и пусто.

* * *

С плотно нарастающим свистом летели навстречу, обгоняли легковые, в личной собственности, ухоженные, поблескивающие, с попрыгунчиками-талисманами у передних ветровых стекол, с нахально болтающейся растопыренной поролоновой пятерней на заднем, с водителями в ослепительно белых рубахах, с плотными самодовольно застывшими женами, — летели обгоняя, встречаясь, едва не сталкиваясь, обдавая упругим, разорванным воздухом, летели стремительные и равнодушные, как выстрелы, мимо.

— Как много людей, — сказал Григорьев.

— Много? — удивился Самсонов, окидывая взглядом бескрайние поспевающие поля. — Разве это много?

— А вы посмотрите — все мимо, мимо, никто не хочет остановиться, разве только авария, да и то… Впрочем, может, не людей много, а живых мало.

— По-моему, вы смотрите предвзято, Григорьев. Вот я, по-вашему, более или менее живой, а тоже еду мимо.

— Ну, зачем же так буквально? — пробормотал Григорьев и опять надолго замолчал.

Им все более овладевали усталость и беспокойство, когда хочется скорее заснуть, тело разламывает от переутомления, но при этом наверняка знаешь, что не заснешь, внутри навертывается и твердеет предчувствие новых неприятностей, и ты бессилен дать душе недолгое забвение.