Он строит, она строит, я строю - [42]

Это бабушке как не стыдно! Во-первых, про нас соседям рассказывать. Во-вторых, про многих детей выдумывать. У человека просто не бывает столько детей.

— Шур, сколько у человека бывает детей?

— Десять.

— Не ври.

— До Революции в деревнях по десять детей было.

— А сейчас?

— Не знаю. Меня обедать зовут!

Счастливчик Шурка, ему больше не надо песок таскать. Хотя, вообще-то, нехорошо так думать, он же для нас работает.

Я тоже есть хочу. Хоть бы скорее мама приехала.

— Э-э, муравьишко, ты, видать, вчера с песком перетрудилась.

Всю ночь во сне ворочалась, плакала. Какие такие кошмары могут сниться в твоем возрасте?

А— а-а, это мне, наверно, Страшило снился. Или прием в пионеры. Я тогда тоже целый день плакала.

Зоя Васильевна сказала, что отличников приняли еще в прошлом году, а всех остальных будут принимать теперь. Кроме Кутыковой и Обезьяны. Жалко их, конечно. Но может, их до старости не примут. Кто же тогда захочет с ними водиться?

Сначала было очень интересно. Пришел мальчишка-старшеклассник и сказал, что он знает, что такое коммунизм. Здорово! Все только повторяли: коммунизм да коммунизм. А он знает.

После уроков я сразу побежала домой, распахнула дверь в комнату, и, хотя нельзя папе с Артом мешать, выпалила, что теперь все знаю про коммунизм.

— Ну-с, — засмеялся Арт, — послушаем истину из уст младенца…

— Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны! Это Ленина слова!

Папа вдруг как захохочет, будто я глупость сморозила. Хорошо, Арт за нас с Лениным заступился:

— Ладно тебе ребенка морочить, она правильно выучила.

А то мне уже тогда хотелось разреветься. Но мальчишка-старшеклассник рассказал про Павлика Морозова. И я решила быть мужественной, как он, и никого не бояться. На уроках я выше всех тянула руку. Во мне будто пружина развернулась, и я стремительно выросла.

И вдруг в самый последний день Зоя Васильевна объявила прямо на уроке, что я не заслужила, чтобы быть пионеркой, потому что плохо себя веду и неряха.

— Во! — толкнул меня локтем Обезьяна. — Не будешь воображать. Воображуля номер пять, разреши по морде дать!

Причем тут «воображуля»? Это все из-за кос — я сразу догадалась. В классе у всех девчонок были косы, кроме дуры Кутыковой и меня. Но перед приемом в пионеры у меня волосы первый раз до кос доросли. Коротеньких. Но если сзади просунуть вдоль лопаток руку, то косы можно было даже до плеч дотянуть. Только волосы у меня еще не привыкли быть косами, и, сколько не слюнявь палец, из них все равно выбивались пряди.

— Во — лахудра, — ржал Обезьяна.

Приходилось каждую перемену то одну, то другую переплетать. За день я так уставала, что дома уже ходила без кос.

Маму моя голова ужасно раздражала. Она без конца требовала привести волосы в порядок.

— Если будешь ходить неряхой, тебя ни на одной работе держать не будут.

Когда— а я еще вырасту-у, когда-а буду работать…а мне сейчас руки до головы не дотянуть, и зеркальце то и дело падает, лента куда-то запропастилась…

— Мам, ведь уже скоро спать ложиться. Во сне не важно, какие у тебя волосы.

— Я сказала, заплети косицы! Или очень пожалеешь.

Мама начала искать в коробке ножницы.

— Нет! Не дам ножницы! Я их спрячу!

— Последний раз предупредила!

Уж лучше бы у меня никогда не было кос, чем как сейчас — одна половина головы острижена, другая — нет. Как теперь в школу пойдешь? Каждый будет Кутыковой обзываться. Беру ножницы, отрезаю вторую косу. Ложусь спать.

На следующий день Зоя Васильевна сказала, что я как чучело хожу, и что какие мне пионеры с такой головой?

Зачем она меня раньше не предупредила? Почему позволила учить, что такое коммунизм. Как я могла поверить, что можно стать Павликом Морозовым?

Я ревела три урока подряд. Голова раскалывалась от боли. В горле разбух какой-то ком, и мне казалось, что я задыхаюсь. Можно было запросто умереть, и никто бы даже не заметил. Ну и пусть. Пусть я умру, чтобы не быть вместе с Кутыковой и Обезьяной.

После уроков к нам в класс пришла чья-то чужая учительница. Они с Зоей Васильевной стали смеяться о чем-то своем и не замечали, что я тут рядом умираю. Чтобы умирать быстрее, я надавила пальцами на горло. Послышался хрип.

— Чего это она?

— Да вот в пионеры не принимаем.

— Да брось ты, человека мучить — пусть бежит за галстуком.

— Пусть бежит, мне не жалко. Только больно уж она прикидываться мастерица.

Умирать больше не хотелось. Ноги вынесли меня с такой скоростью, что я не успела даже поблагодарить и попрощаться. Галстук-галстук — отстукивали мои ботинки по мостовой. И вдруг около самой парадной меня кольнуло: мама ведь не знает, что нас сегодня принимают в пионеры, вдруг она не купила галстук и белую рубашку с синей юбкой? Влетаю в комнату. Распахиваю шкаф. На полке с простынями лежит шелковый галстук и отглаженная пионерская форма. Подпрыгиваю до потолка и испускаю дикий вопль. Только бы не опоздать. Всовываю непослушные руки в рукава, пуговицы не застегиваются. Скорее! Входит мама. Я даже не слышала, как щелкнул ее ключ.

— Мам! — ору, как ненормальная, — мам, меня принимают в пионеры! Как всех, в пионеры! Сегодня!

— Очень жаль, что ты это выплакала. Иди под кран и приведи в порядок лицо и руки.