Он строит, она строит, я строю - [25]

«Не видишь» — вот волшебное слово. Конечно, я не вижу строчек. Мама приближает ко мне тетрадь, отстраняет ее, я делаю вид, что ничего не вижу.

Мама забеспокоилась и повела меня к врачу. Мы так долго сидели в очереди, что я и вправду поверила, что не вижу, и что теперь меня освободят от уроков.

Но меня не освободили. Наоборот, сделали еще хуже — прописали очки! Ну, уж такое я носить на лице не буду. У нас в классе есть одна девчонка в очках, так она хуже меня двоечница, и ее все дразнят очкариком.

Так я бы и осталась на всю жизнь, как папа обозвался, «бездарной», если бы однажды случайно не повернулась за партой и не увидела Катю. Конечно, я ее и раньше видела: ушки, вечно завязанные ватой и бинтом, тощенькие беленькие косички, но таких ровных строчек, как у нее в тетрадках, я никогда не видела. Как же такие крохотные пальчики могут так красиво писать:

— Катя, отчего у тебя на ногтях белые точечки? От болезни?

— Нет, это такая примета — к счастью.

С такой приметой я бы тоже смогла хорошо писать. Может, поковырять немного ногти карандашом? Или у Кати есть другой какой секрет? Вот бы выведать его.

— Катя, ты в какой стороне живешь?

— У садика Карла Маркса. Пойдем ко мне. Быстренько уроки сделаем — сегодня весь вечер будет свободен, и завтра утром можно будет погулять.

Вот здорово: Катя как хозяйка распоряжается временем, от чего-то его освобождает, куда-то передвигает. Будто время — это не огромная глыба, которая наваливается на тебя и прижимает к письменному столу.

Мой пузатый портфель радостно запрыгал в противоположную от нашего дома сторону.

— Видишь, сад.

Вижу. Красивый. Толстые ветки чернеют на синем снегу.

— Видишь, наш дом.

Странный дом. Почему-то Катя не замечает, что ее дом не похож на все остальные. Тонкие колонны, каменные балконы, выступы какие-то. Катя привстает на цыпочки и заглядывает в светящийся выступ. Я тоже тянусь на цыпочках. В таком доме время запросто может быть не таким тяжелым, как у нас.

— Видишь, они уже сидят.

«Они» — это, оказывается, большой брат Кати и сестра. «Сидят» — значит за большим квадратным столом, покрытым клеенкой, делают уроки. Мы с Катей пристраиваемся сбоку. Тик — громко стучит будильник, так — строчка готова, тик-так — упражнение закончено. Тик — цифры идут ровными колоннами, так — как колонны дома. Тик… и арифметика готова.

Ой, кто держал время, пока я так хорошо писала? Может, у них часы неправильные?

— Кончили, малявки, свою писанину — выкатывайтесь.

Катин брат сердито поднял голову.

— Не бойся его, он шутит.

Катя аккуратно складывает тетради в папку, завязывает тесемки.

— Идем на кухню макароны варить. Скоро наши придут. Обедать будем.

Кухня у Кати такая же, как у нас на Лиговке. Только пахнет чем-то другим.

— Катя, ты умеешь варить обед?

— Макароны-то? Суп Женя варит, а макароны — чего не уметь?

— А мне не разрешают керосинку зажигать. Ты макароны с чем будешь готовить?

— Как это с чем? С водой.

— Нет, с чем? Ну, макароны — это же гарнир.

— Макароны — это второе.

— Тогда их нужно с маслом и потереть зеленый сыр. У нас сыр папа трет.

— Зеленый сыр — это что, порченный?

— Нет, это специальный сухой сыр в маленьких головках.

— Зеленого сыра не бывает. Держи сито. Сейчас воду сольем и на сковородку с салом. Слышишь, наши пришли. Пора ложки-тарелки тащить.

Какая толстая у Кати мама! Наверно, из-за того, что она каждый день макароны ест. А папа наоборот тощий, потому что ест очень быстро и не успевает, как следует, жевать.

— Что-то у нас гостья с супом копается. Видать, и в школе она так же ленится?

Что делать? Соврать, что ничего учусь — неудобно при Кате.

— Да ты что, пап, она, знаешь, как читает! Не как все: букварь по слогам, а толстую книгу, как взрослая: тра-та-та-та!

— Ишь, расхвасталась, а мы вот сейчас проверим, как она умеет взрослые книги читать.

Сейчас опозорюсь. Хорошо, что у них книжных шкафов нет, одни кровати.

— Чего головой вертишь, думаешь, у нас книги не найдется? На вот, читай.

У меня перед носом оказался учебник Катиного брата. Я сунула палец под картинку и, ничего не понимая, побежала по строчкам. Язык не успевал выговаривать слова. Строчки прыгали, и мне едва удавалось удержать их рукой. Наконец, Катина мама сказала, что хватит ребенка мучить и пусть ребенок поест. Я опустила руки и вытерла их под столом о платье.

Странный у них дом. Везде я двоечница, а здесь превращаюсь в отличницу. Везде я пишу долго и плохо, а здесь быстро и хорошо. Неужели Катя не видит, что все у них здесь волшебное? Вот бы мне чуточку этого волшебства спрятать в портфель, а в школе выпустить. Вдруг тогда там тоже на меня будут смотреть, как на хорошую ученицу.

Не знаю, сейчас уже поздно или рано?

Обычно, когда я возвращаюсь домой из школы, уличным фонарям еще не пробиться сквозь полутьму, и они освещают только самих себя. Для улицы это уже поздно, а для дома — рано. Еще никто не пришел с работы. Кроме Гришина. Гришин — пьяница и муж толстой Елены Яковлевны. Гришин мне дверь никогда не открывает, и звонить бесполезно. Замерзшими пальцами перерываю портфель, чтобы найти вечно теряющийся ключ. Ага, сегодня повезло — вот он. В прихожей стоит рев, будто от льва. Это храпит Гришин. В кухне горит лампочка, но ее не видно, потому что под потолком плавает туча, и из нее сыплется черный снег. Гришин раскачивается на табуретке рядом с коптящей керосинкой. Он еще немного поклюет носом, потом свалится на пол. Тогда можно потихоньку подойти и задуть керосинку. Ждать, пока он упадет, на кухне неудобно, поэтому я закрываю дверь в нашу комнату, забираюсь на стул, и смотрю сквозь застекленную часть. Иногда он падает быстро. Иногда приходится долго ждать. Зато когда он уже на полу, он не страшный.