Омут - [10]

Озябшими пальцами Барановский принял граненую стопку, а командир уже командовал:

— Алферов! Гусарскую!

Встретивший Барановского «ударник» поднялся и запел неожиданно сильным и хорошо поставленным голосом:

А по утрам пред эскадроном

Сижу в седле я, смел и прям,

И салютую эспадроном…

Вагон подхватил:

Как будто вовсе не был пьян!..

Поставленный на малый ход, потому что офицер-машинист — низшим чинам не доверяли — пил вместе со всеми, бронепоезд медленно, как безнадежно раненное животное, полз к морю, где кончалась страна и все для них кончалось, а в вагоне царило зажженное спиртом угарное веселье.

Сначала пели. Потом кто-то при всеобщем одобрении призывал расстреливать малодушных. Другой уверял, что победа неизбежна и выкрикивал стихи:

Пусть у разбитых алтарей

Сейчас мы слышим скорбный стон…

Но этих чаш заздравных звон,

Как вещий символ, нам звучит,

В сердцах уверенность родит…

Ура, Добрармия и Дон!

Ему хлопали, орали «ура!» и снова пили.

Барановский пил с Алферовым, который рассказал, что собирался стать оперным певцом, а стал артиллерийским подпоручиком, воевал под Эрзерумом, бедствовал после Октября в меньшевистской Грузии, морем выбрался на Северный Кавказ, дрался в пешем строю вместе с другими «ударниками», потому что не было пушек, а когда они появились, собирался стрелять по оскверненной большевиками белокаменной, но…

— Близко были, а теперь сами видите… А все-таки мы вам славно помогли в наступлении. Не правда ли?

— Да, — кивнул захмелевший с холоду Барановский и рассказал про вдову Африканову, чьи деньги и внутренности разметал по снегу один из снарядов, выпущенных с бронепоезда.

Пьяный артиллерист воспринял рассказ очень серьезно, нимало, не усомнившись, что вдова была убита именно его выстрелом, хотя били из всех орудий, и решительно взял грех на свою душу.

— Помянем вдову, подполковник, помянем. Хорошо, что вы мне это рассказали. Царствие ей небесное. Смерть ей послал господь, прямо скажем, превосходную. Ведь я отлично стреляю, — добавил он с гордостью. — У меня…

Он не договорил. Бронепоезд тряхнуло, и Алферов расплескал наполненную до краев стопку, так и не успев помянуть убиенную Дарью Власьевну.

Раздались крики:

— Красные!

— Фугасы на рельсах!

Машинист опрометью кинулся на паровоз.

Командир, моментально отрезвев, застегивая китель, зычно призвал к спокойствию:

— Господа офицеры!

Все затихли, и вокруг, в степи, было тихо.

Оказалось, на крутой выемке сошла с рельс передняя платформа. Благодаря малой скорости ничего страшного не произошло. Платформу отцепили, подтолкнули, и она сползла с насыпи, очистив путь.

Один за другим, смертельно пьяные, засыпали кто где, не раздеваясь, некоторые уткнувшись лицами в сложенные на залитых спиртом столиках руки. Бронепоезд продолжал свое фантастическое движение. Серый сумрак постепенно одолевал черную ночь…

В Екатеринодаре Барановский простился с попутчиками. Они двигались ремонтироваться в Новороссийск, он решил долечиваться здесь. Несмотря на несомненную близость катастрофы, подполковник предполагал временную стабилизацию фронта. Но город уже охватила паника. Улицы были забиты беженцами, хлынувшими отовсюду кто на чем. Барановский видел даже повозки, запряженные верблюдами. Однако и в хаосе кое-кто умудрялся сохранить чувство юмора. В местной газете он наткнулся на вирши, отклик на появление в городе «кораблей пустыни»:

Вчера у нас был карнавал,

Какого, смею поручиться,

Париж ни разу не видал,

Не наблюдали Рим и Ницца.

              По нашим улицам ползли

              Коврами крытые кибитки

              И в край неведомый везли

              Детей и женщин и пожитки.

Куда стремится этот люд?

В какую весь, в какую землю?

За всех ответил мне верблюд:

Я коммунизма не приемлю!

Барановский смял газету и с отвращением швырнул в мусорную урну.

«Ублюдок, готовый рассказывать анекдоты у гроба собственной матери!» — подумал он об авторе.

* * *

В тот же день он хоронил Федорова.

Произошло это почти невероятно даже для невероятного времени.

Подполковник шел из комендатуры, где никак не могли найти ему места для дальнейшего прохождения службы, да и не искал никто толком. С каждым часом становилось очевидным, что конец близок. «За Кубань!» — стремились тысячи скопившихся в городе людей. Остаться, не успеть значило попасть в руки победителей, переправиться — продолжить бег в неведомое, кому до Новороссийска, кому в Крым, кому в Константинополь — и дальше… Но река вздулась от мартовских дождей, и переправиться можно было по одному лишь железнодорожному мосту.

Туда и тянулись непрерывно обозы, разнообразные экипажи и экзотические кибитки.

Барановский шел навстречу этому шумному, нервному, судорожна пульсирующему потоку, когда увидел, как по другой стороне улицы тоже навстречу с трудом пробирается, прижавшись к самому тротуару, черный, о двух лошадях катафалк с закрытым глазетовым гробом с кистями. За катафалком шла молодая женщина в форме сестры милосердия. Одна.

— Софи!

Он бросился поперек потока, рискуя быть сбитым, чуть, не повис на торчащем впереди лошадей дышле, но проскочил удачно и подбежал к женщине.

— Софи!

Не останавливаясь, она подняла глаза.