Олух Царя Небесного - [4]

— Одни гои! — негодовал он. — Неужели в Бориславе нет евреев?

— Школа для всех.

— Тоже мне, грамотеи! Придумали десятилетку! Нюся торопливо собиралась на торжественный вечер. В вышитой украинской рубашке и длинной юбке, натягивала мягкие красные сапожки. Потом схватила белую шаль с кистями, которую бабушка как раз погладила, и побежала в школу плясать казачок.

В Нюсю влюбился Куба, который по ночам дирижировал танцевальным оркестром. (Он жил на Нижней Волянке среди бедных евреев.) Дед разрешил его пригласить. Бабушка подала в столовой чай. Куба вертел в желтых от никотина пальцах пачку «Египетских». Однако из-за отца (который раскладывал пасьянс) не курил.

— На что вы живете? — Дед забарабанил пальцами по пустой коробке «Вирджинии».

— На танцульки.

— Это не профессия.

— Люди танцуют, — сказал отец.

— Не вмешивайся, — шепнула мать. — Все равно он не отстанет — прицепился как банный лист.

* * *

Однажды мать отвела меня в детский сад. Это был мир неполных наборов шашек, одноглазых мишек и машин без колес. Мяч запирали на ключ в шкафу. Постоянно пересчитывали ложки и вилки. Когда, наигравшись, мы укладывались спать на полу, у одних были подушки, а у других одеяла. Над нами висели портреты людей со странными фамилиями. Маркс был похож на нашего соседа старика Бернштейна, который в молодости поймал вора и до сих пор, рассказывая про это, горячился. («Он думал, что от меня убежит! Не тут-то было!») Энгельс в очках смотрел на лысого Ленина. У Сталина были усы, но не было бороды. В детском саду мы говорили по-русски, хотя воспитатели этого языка не знали. Первого мая я декламировал:

Ленин, Ленин дорогой,

Ты в земле лежишь сырой,

А когда я подрасту,

В твою партию вступлю.

Я дружил с внуком Бернштейна Мареком. Мать говорила, что он бездельник, потому что целый день торчит во дворе, а домой возвращается, только когда проголодается. Я таскался за ним и во всем ему подражал. Наш двор от соседних, выходящих на Панскую, отделял высокий деревянный забор. Пройдя вдоль забора, мы выходили на задворки, где начинались луга. Там стояли нефтяные вышки, похожие на большеголовых крестьянских баб, и буровые установки, состоящие из трех вбитых в землю и соединенных между собой сверху деревянных столбов. Марек становился около забора, подтягивал штанину коротких брючек и откидывался назад. Янтарная струя мочи перелетала через штакетник. Не желая ему уступать, я тоже откидывался как мог. Струйка взлетала слишком круто и иногда дождем падала на меня.

Муля и Юлек Унтер после проведенных в Польше каникул уже не вернулись в Италию. Дипломы врачей они получили во Львове. Муля женился на Терезе и привел ее на Панскую. Тут родился Ромусь. Низенький мужчина, который делал ему обрезание, странно усмехался, неся на подносе бутылку со спиртом и комок окровавленной ваты.

Через широко открытую дверь в салон я видел спины люди, склонившихся над колыбелью. Взрывы смеха заглушали плач ребенка. Из кухни вышел дедушка. Я схватил его за брючину. Он погладил меня по голове и пошел дальше. Я остался один в столовой.

Летом русские мобилизовали врачей. Муля пришел домой в мундире капитана, в мягких кожаных сапогах до колен. Скрипел ремнями. Тереза плакала, и ее слезы капали на Ромуся, которого она держала на руках.

— Видите, папа, — сказал Муля, — я — офицер.

— Да, но у кого! — закричал дед.

Я стоял с отцом в родительской спальне и смотрел на улицу. Небо заволокло черным дымом от горящих нефтяных скважин. По улице шли колонны солдат — они убегали в глубь России. Вместе с ними уходили Муля и Юлек. Вдруг небо разодрала вспышка, а затем раздался оглушительный гром. Отец схватил меня за руку. Нас отбросило от окна в комнату. Это русские взорвали электростанцию, чтобы она не досталась немцам.

Под кроватью в Бориславе

На Панской

В день вступления немцев, вскоре после того, как отец ушел на работу, мы услышали на Панской крики. Из окна в спальне родителей было видно, как во дворе полиции бьют палками евреев. К нам во двор вбежали люди с топорами и стали ломиться в дверь. Дед отпер замок большим железным ключом. Его выволокли наружу вместе со стоявшей у него за спиной мамой. Тереза с Ромусем на руках захлопнула дверь и задернула шторы.

Мать вернулась мокрая, дрожащая от страха. В подвалах НКВД немцы обнаружили груды трупов. Матери вылили на голову ведро воды и велели мыть пол блузкой вместо тряпки. Какая-то женщина плюнула ей в лицо. «Поубивала их — теперь замывай!» — крикнула она. На лестнице, ведущей в подвал, мать увидел украинский полицейский, который учился с Нюсей в гимназии. Он вывел ее из подвала на улицу. О дедушке она ничего не знала.

Бабушка, Тереза и Нюся зажимали ладонями рты, чтобы заглушить стоны и крики. В углу комнаты лежал, глядя на дверь, мой паяц с ключиком в спине, который я забыл повернуть.

Через два дня стало поспокойнее. В открытых дверях я увидел деда. Он тяжело, словно после быстрого бега, дышал. На грязном потном лице засохла кровь из разбитого лба. Стекла очков тоже были разбиты. Он стоял в покрытой пятнами жилетке на голом теле и голыми руками держался за дверные косяки. От него пахло чем-то незнакомым и страшным. Под ним стали медленно подламываться колени. Мама с Нюсей бросились на помощь. Дверь заперли. Дедушку раздевали над большим тазом с водой, который поставили посреди комнаты. Когда стянули мокрые от карболки брюки, он вскрикнул от боли. Я увидел, что вся попа у него красная.