Засвистел задний паровоз. Мы услышали шипенье пара. Удары буферов приближались. Вагон тряхнуло, и поезд тронулся. Свистнул передний паровоз. Застучали колеса. В окошечках проплыли и исчезли станционные огни.
Семья около бочки с водой начала петь. Вскоре к ним присоединились и другие. Пенье растеклось по вагону и окружило нас. Женщины и мальчики жалобно выводили высокими голосами:
Мать Пресвятая, грешников надежда,
сжалься над нами ныне, как и прежде.
Мы, дети Евы, скорбно умоляем:
будь милосердна, мы к Тебе взываем!
Сидящая рядом с нами на полу молодая женщина из-под Тарнополя, которая целый день читала розарий[24], прервалась и, не выпуская из рук четок, подхватила:
Ради усердных матери молений,
Сын Твой прощает наши прегрешенья.
От бурь и зноя на пути суровом
Ты укрываешь нас Своим покровом.
По мере того как поезд набирал скорость, лампы раскачивались все сильнее и в конце концов стали вращаться на крюках. Вытянутые тени рук и голов заплясали на стенах. Закружилась карусель диковинных зверей и птиц. Огромный ворон то появлялся на потолке, то исчезал в окошке, за которым было черным-черно.
Меня разбудил грохот закрывающихся дверей. Прежде чем задвинули нашу, я успел увидеть перрон и доску с надписью САМБОР. Мы тронулись, но тут же поезд остановился и пополз назад.
Так нас перебрасывали целый день, пропуская военные эшелоны.
Ночью мы приехали туда, откуда выехали утром.
На следующий день мы остановились на запасном пути в Хируве. Лил дождь, и поля вокруг были затянуты туманом. Все лежали, кто как мог. Те, что выходили из вагона по нужде, возвращались в обляпанной грязью обуви и отскребали подошвы о железные скобы в полу.
Из Хирува выехали днем. Поезд мчался стремглав. За окошками мелькали темные штрихи телеграфных столбов. Небо было серое, без малейших проблесков солнца. В вагоне оживились.
— Утром будем в Польше.
— А Львов?
— Тоже вернем.
Женщина из-под Тарнополя рассказывала, как бандеровцы[25] напали на ее деревню. Пришли ночью. Бросали гранаты в окна. Люди убежали в костел. Она не успела и спряталась в трубе. Когда крики и выстрелы стихли, она прождала еще несколько часов и вылезла из укрытия — черная с головы до ног.
— Всех сожгли в костеле, — сказала она и снова начала читать розарий.
* * *
Я опять искал отца на кладбище. Бродил в густой траве среди разбитых камней. Поднял обломок, чтобы посмотреть, нет ли на нем моей фамилии.
— Отче наш, сущий на небесах, — молилась женщина.
«Папа!»
— Да приидет царство Твое, да будет воля Твоя.
«Тут и в Жешуве».
— Прости нам долги наши.
«За то, что мы опять тебя бросаем».
— Как и мы прощаем должникам нашим. Аминь.
Молиться меня научила Янка.
«Ты знаешь “Отче наш”?» — спросила она, заглядывая под кровать.
«Нет», — я чуть-чуть высунулся.
Она с трудом опустилась на колени и коснулась рукой поочередно лба, сердца и плеч.
«Перекрестись и повторяй за мной».
Когда мы закончили, она выпрямилась.
«Если тебя схватят, молись вслух».
* * *
Поезд замедлил бег. Колеса стучали все реже. Наконец завизжали тормоза, и мы остановились. В железной печке догорали угли. Было холодно. Послышались голоса солдат. Кто-то залез на скамейку и выглянул в окошко.
— Эй, послушайте! Где мы?
— В поле.
— Почему опять стоим?
— А кто его знает.
Люди в вагоне засыпали. Мать положила голову Михалу на плечо и дремала, уронив руки на колени. Михал храпел.
Опять раздался грохот раздвигаемых дверей. Дохнуло холодным воздухом. В лучах утреннего солнца стоял солдат и потирал руки. Изо рта и носа у него вылетали облачка пара.
— Кому надо, давай в поле! — И побежал открывать другие вагоны.
Зевая, мы перешагнули через спящую женщину из-под Тарнополя. Михал спрыгнул на гравийную насыпь и протянул руки матери. Я осторожно соскользнул вниз. На крыше около ящика с телефоном сидели солдаты. Из ящика торчал длинный изгибающийся провод.
— Бабы налево! Мужики направо! — скомандовал офицер.
Я прошел мимо выстроившихся вдоль насыпи мужчин и мальчиков. Только когда все остались у меня за спиной, с облегчением пописал.
У вагона меня ждал Михал.
— Где ты был? Мама волнуется.
— У меня живот болел.
— У него болел живот, — сказал Михал матери в вагоне.
К тому времени, что мы тронулись, в бочке уже давно не осталось воды. К счастью, ехали недолго. Вероятно, все время стояли недалеко от Малховице. На вокзале принесли воду в ведрах из огромного водопроводного крана для паровозов.
Утром нас разбудил грохот мчащихся поездов. Мы раздвинули двери. По соседним путям проносились военные эшелоны. Между паровозными фарами трепетали флажки и матерчатые портреты Сталина. В товарных вагонах лежали солдаты. На платформах ехали танки, пушки и незнакомые мне грузовики. К каждому поезду была прицеплена платформа с пулеметами. Рядом с нацеленными в небо дулами сидели на железных седлах солдаты.
— Вздумал, падла, воевать со Сталиным, — сказал кто-то.
— Это Россия! — шепнул матери Михал.
* * *
В Пшемысле Михал пошел позвонить Винклеру. К сожалению, на почте ему не удалось соединиться, а телефон начальника станции был только для железнодорожников. Вернулся он тем не менее веселый. Показал рукой на крышу вокзала. Там висел картонный венок из пшеничных снопов с серпом и молотом посередине.
