Оливер Кромвель. Его жизнь и политическая деятельность - [27]

20 апреля 1653 года была решена наконец участь Долгого парламента. Выведав раньше мнения главных представителей армии, Кромвель убедился, что сильного протеста он не встретит ни с чьей стороны. Простые солдаты боготворили его; офицеры тоже без исключения держали его сторону, причем многие искренне; зять его Флитвуд управлял Ирландией; преданный Монк – Шотландией. Бояться было нечего, разве течения времени, которое могло неожиданно придать парламенту новую силу. Кромвель понял, что медлить особенно нельзя. Итак, 20 апреля вместе с Гаррисоном он явился в палату, разместив предварительно солдат возле Вестминстера, и спокойно сел на свое место. Вен в это время говорил, с жаром доказывая необходимость билля о новом составе парламента. Наконец Вен кончил речь, и председатель готовился отдать вопрос на голоса. Тогда Кромвель встал и обратился к парламенту, сначала в очень почтительном тоне; он воздал должную справедливость его трудам и усердию; но мало-помалу тон его изменился, его голос и жесты стали гневны; он упрекал членов палаты в медлительности, корыстолюбии, пристрастии к личным выгодам, невнимании к правосудию. “У вас, – закончил он, – нет желания сделать что-либо для общественного блага; вы хотите только навсегда удержать за собою власть. Час ваш настал: Господь отступился от вас; он избрал для исполнения своей воли орудия более достойные. Господь руководит мною и повелевает мне делать то, что я делаю”. Вен, Уэнтворт и Мартин быстро встали, чтобы отвечать ему. “Вы, может быть, находите, – продолжал Кромвель, – что моя речь не парламентская? – согласен, но не ждите от меня другой речи”. Уэнтворту удалось наконец произнести несколько слов: “Никогда еще парламент не слыхал подобных слов; они тем более ужасны, что сказаны его служителем, которого парламент, по своей беспримерной доброте, так высоко поставил и сделал тем, что он есть”. Кромвель бросился на середину залы и, надев шляпу, закричал: “Вон! Вон! Я положу конец вашей болтовне!” Он подал знак Гаррисону: дверь отворилась; вошли человек двадцать или тридцать солдат под начальством полковника Уорслея. “Вы не составляете больше парламента! Выходите вон! Очистите место для более честных людей!” Кромвель ходил взад и вперед, топая ногой и отдавая приказания: “Заставьте его сойти!” – сказал он Гаррисону, указывая на председателя, сидевшего в своем кресле. Гаррисон попросил председателя сойти; Ленталь отказался. “Сведите его сами!” – проговорил Кромвель. Гаррисон робко и почтительно взялся за мантию председателя, и тот покорился.

Разогнав парламент, Кромвель вернулся в Уайтхолл. Там нашел он многих офицеров, ожидавших развязки события. Рассказав им о случившемся, он прибавил: “Когда я отправлялся в палату, я никак не думал, что сделаю это; но я почувствовал на себе влияние духа Божия, столь могущественное, что уже не внимал голосу плоти и крови”.

То же самое сделал Кромвель и с государственным советом. Уходя, Брадшоу сказал ему: “Нам известно, как поступили вы сегодня утром в палате, и через несколько часов узнает об этом вся Англия. Но вы ошибаетесь, если думаете, что парламент распущен: никакая власть земная, кроме самого парламента, не может распустить его. Имейте же это в виду”. Все встали и вышли вон. На другой день прохожие останавливались у дверей палаты перед громадной афишей, вероятно, ночным произведением какого-нибудь кавалера, который был рад, что Кромвель отомстил за него республиканцам; на афише было написано: “Отдается внаем пустая палата”[13].

* * *

Насилие над Долгим парламентом возбудило в Лондоне и во всей Англии только любопытство, равнодушное и насмешливое; ни одной руки, ни одного голоса не поднялось на его защиту.

– Никто не слыхал, – сказал Кромвель в грубом порыве торжества, – чтобы хоть какая-нибудь собака лаяла, когда они уходили.

Все молчали, потому что боялись говорить. Но несомненно, что с этой минуты Кромвель навсегда и окончательно поссорился с республиканцами. Они разочаровались в нем, а дальнейшие его поступки клонились совсем не к тому, чтобы восстановить доверие. Он стремился к управлению. Он хотел править так, как сам считал лучшим. Он искренне верил, что его планы внушены Богом. Видя перед собой страну, измученную и истерзанную десятью годами революционной войны, он прежде всего вознамерился водворить в ней порядок и сделать так, чтобы никто не мешал честному человеку работать и жить. Но этот порядок он водворял круто и деспотически. Не в его привычках было останавливаться перед препятствиями: он ломал их без сожаления. Под его правлением “вольности” Англии отошли в область мечтаний. Он употребил невероятные усилия, чтобы задержать революцию в пределах религиозно-политического переворота и не дать хода ни радикализму, ни мистическому сектантству. Он достиг этого. Его оправдание – то, что нация нуждалась в мире. Предыдущий десятилетний период страшно утомил ее. Во многих местах порвались все социальные связи: каждый день приходилось считаться с шайками грабителей и убийц. Революционный дух, в свою очередь, забегая на несколько столетий вперед, требовал в XVII столетии того, чего Англия напрасно еще добивается и в XIX.