Ольга Орг - [44]

Глаза ее были сухи и блестели. На виске билась синяя жилка. Весь облик ее выражал непоколебимую решимость.

Пальцы на руках ее хрустнули,— так сильно она их сдавила. Голос сделался стальным, резким. Все с напряжением смотрели на нее.

Она сказала:

— Я еду сейчас ужинать в ресторан. Кто хочет со мною?

Никто не отвечал. Все чувствовали себя неловко, не знали, как отнестись к ее словам.

Раиса отвернулась и стала поспешно собираться домой.

Ольга повторила так же твердо. В голосе ее теперь звучала даже насмешка:

— Что же, никто не поддержит мою затею? Тогда я еду одна — меня будут ждать там.

Она порылась у себя в бюваре ^{28} и начала писать что-то на клочке бумаги. Быстро-быстро забегала ее рука.

— Нет, почему же, мы ничего не имеем против,— в один голос смущенно заговорили барон и Левитов.

Их сейчас же поддержала Лена. Черные круглые глаза ее зажглись, ноздри раздулись.

— Конечно, это очень хорошо! Нам нужно развлечься… Нельзя тут сидеть и киснуть! Ольга молодец, как всегда. Ну застрелился человек, надоело ему жить — не следует из-за этого и нам вешать носы…

Ольга выпрямилась, держа в руках запечатанный конверт.

— Так, значит, едем?..

— Едем, едем…

XXV

Петербург видел свой последний больной сон. Уже в морозной мгле раннего утра слышались голоса и чьи-то шаги.

Кухарки шли за провизией. Когда просыпаются люди, они хотят есть.

Еще реял ночной звон телеграфных и телефонных проводов, этой эоловой арфы города.

С розовеющей выси сыпался иней. Он наполнял весь воздух серебряной дрожащей паутиной.

По-новому скрипел снег под полозьями. Шире становились улицы.

Тот, кто не спал ночью, не верит, что наступающий день опять вернет его к прежней жизни.

Тот, кто проснулся в такой ранний час, хочет вспомнить скорее вчерашнее, чтобы забыть сон.

Ранним зимним утром дома́ — эти каменные ящики, за которыми прячутся люди — рассказывают друг другу свои тайны, и горе тому, кто подслушает их: он станет пугливым, как занавешенные окна, боящиеся ночью глянуть на улицу и берегущие бесстыдство жилищ.

В раннее зимнее утро, когда Петербург пытается улыбнуться новому дню, когда дворники выходят делать вид, что чистят улицы, проститутки, сонные, возвращаются домой, воры становятся честными людьми, а солнце, самый большой шутник в этом городе, решает полюбопытствовать и посмотреть на землю,— Ольга подъехала на тройке к подъезду своего дома.

Она сидела рядом с бароном, Лена рядом с Ширвинским, Раиса — с Левитовым. Припухшие лица горели от мороза, голоса резко рвали воздух.

Пряничная тройка коней фыркала и топталась на месте, звеня бубенцами.

Слишком быстро принесла она сюда с островов ширококрылые сани. Мелькнули пудренные сосны, белая лента реки, гулкий Каменноостровский…

Нужно прощаться. Что там было так недавно? Целая длинная ночь — ужин в ресторане, вызов туда Ширвинского, «Аквариум», шампанское, много шампанского, и смех, и анекдоты, и резкий высокий голос, и поцелуи.

Барон Диркс, этот вновь испеченный нотариус, решивший повеселиться в Петербурге, был очень смешон. Он декламировал стихи и целовал ей руки. Корректный Ширвинский в смокинге, с огромным опалом на пальце. Он тоже увлекся, и глаза его блестели.

— Прощайте…

— Наша богиня, наше солнце, прощайте,— кричит барон.

Все смеются. В розовом инее смех рвется и мгновенно гаснет.

Ширвинский вылез из саней, чтобы помочь Ольге.

Он держал ее под локоть и говорил шепотом:

— Так сегодня утром мы будем у тебя с князем… Жди нас…

— Да, да, конечно…

Заспанный швейцар открыл дверь. Серая, мутная лестница, звонок, полуодетая горничная и, наконец, своя комната.

Ольга остановилась и провела кистями рук по замерзшим щекам и лбу. Что-то шумело в голове, но мысли были как никогда ясными. Ни печали, ни раскаяния; казалось, все давно решено и обдумано, давно оборвано с прошлым.

Она прошлась по комнате, передвинула стул, поправила шторы. На мгновение замерла у окна, сплошь разрисованного морозом, льющего в комнату розовый утренний снег. Морозные узоры сплетались в загадочные цветы, рассыпались лучистыми звездами, медленно двигались сверху вниз, перемешивались, опять сверкали новым рисунком.

Или это кружилась голова и слипались глаза?..

Ольга отошла от окна и легла на кровать. Сейчас же невероятная слабость овладела ею.

Розовый свет померк, и стало темно, как ночью.

Когда Ольга очнулась, был уже день.

В окне стояли серебряные узоры, и виден был желтый дом напротив. Уже в квартире хлопали дверями и звенели чашками.

Ольга поднялась и присела к зеркалу. Она всматривалась в свое лицо, которого давно уже не видала. Нежный румянец проступал сквозь белизну кожи, спутанные во сне золотистые пряди волос падали на лоб и придавали ей вид маленькой девочки, выпуклые глаза стали глубокими и светлыми, побледневшие последнее время губы теперь от вина заалели.

— Да, я красива,— сказала Ольга, и вдруг лицо ее стало внимательным и серьезным, глаза ушли в глубь зеркала. Там, в зеркале, за нею отражался стол, на нем лампа, стакан молока, не выпитого с вечера, и чье-то письмо.

Да, около стакана лежало письмо с городской маркой.

Ольга быстро поднялась. Сердце ее шибко билось. Пальцы дрожали, когда она взяла конверт с незнакомым мужским почерком и разорвала его.