Ольга Орг - [13]

— Как, она хочет иметь ребенка? — изумилась Ольга.

При одной мысли об этом ее охватил озноб, и она плотнее закуталась в одеяло. Это желание казалось ей донельзя диким. С этой минуты она перестала понимать Варю и уже склонна была простить брату его возмущение.

— В том-то весь ужас! — ободренный восклицанием сестры, продолжал Аркадий.— Надо же иметь такую шалую голову! Уж как я ее убеждал, ничего не помогало. Заладила одно: «Это твой ребеночек, я люблю его, я не могу расстаться с ним, он наш, наш — хоть режь, хоть убей». И плачет, и ноги целует… Насилу отделался. Черт знает что такое!

Он помолчал, нервно щелкая ногтями.

Ольга тоже молчала. Она ясно видела перед собою Варю. Худенькую, черненькую, маленькую. Такую тихую, с большими синими глазами. В этих глазах было столько любви, столько преданности. Когда она полюбила Аркадия, она никому не говорила об этом, а только плакала. Сядет где-нибудь в уголочек и роняет слезинки.

Ольга знала обо всем и часто гладила подругу по голове.

— Ты слишком любишь его,— говорила она.— Не надо так.

А девушка припадет к ней черной головой и шепчет:

— Ох, как я люблю его, прямо даже не знаю…

И вдруг это дитя беременно. Как глупо, как невероятно глупо.

— Ей придется выйти из гимназии до выпускных экзаменов,— подумала вслух Ольга.

— Конечно! И вообще гадость,— отвечал совсем убитый Аркадий.

XV

Праздничные дни летели быстро.

Ольга хотела закружиться в удовольствиях. Забыть все, забыть свою тоску. Она ездила с бала на вечеринку, с вечеринки в театр. Она была веселой и задорной. Все наперерыв ухаживали за ней.

Однажды утром перед новым годом приехал к Орг Ширвинский и стал звать Ольгу кататься.

Девушка было хотела отказаться, но, глянув в окно на яркое солнце, на блещущий снег, не вытерпела и, накинув шубку, побежала к саням. Ширвинский едва поспевал за нею.

Они поехали за город. Лошадь шла полной рысью, далеко выкидывала стройные ноги и забрасывала передок саней комками снега.

Ольга закрывала лицо муфтой и тихо смеялась. Только глаза ее поблескивали из-под шапочки, и вспыхивали темным золотом волосы.

Владек держал ее за талию и не отводил своего холодного, колющего взгляда от ее лица. Кончик носа его покраснел, а усы, закрученные в стрелку, заиндевели. На нем была форменная студенческая фуражка и красивое штатское пальто с воротником из кенгуру. Даже на морозе от него хорошо пахло крепкими английскими духами и американским табаком. Он всегда очень внимателен был к своей внешности и, как истый поляк, подчеркивал то, что он называл «хорошими манерами». Он кончал университет и думал устроиться в Петербурге помощником присяжного поверенного ^{15}, для этого у него были все данные и возможности. Его считали неглупым, очень себе на уме и никогда близко с ним не сходились. Здесь, в городе, он поддерживал товарищеские отношения только с Аркадием и бароном Диркс. Один был сыном члена суда, другой — сыном прокурора. Потеряв давно уже отца и мать, Ширвинский жил в вакационное время у дяди своего, средней руки помещика, имение которого прилегало к черте города. Владеку приходилось самому подбирать себе круг знакомых. Он это делал очень осмотрительно и всегда умел поставить себя на должную высоту.

Ольга была его капризом. Быть может, он видел в ней то, что другие проглядывали. Во всяком случае, ее понятливость, острый ум, умение распознавать людей, ее насмешливость и, пожалуй, эгоизм тянули его к себе. Кроме того, ее наружность неизменно возбуждала его.

Бог весть какие новые радости ждал он от обладания ею. Но ему доставляло наслаждение, неизъяснимое удовольствие говорить с нею так, как если бы она была кокоткой. Она никогда не казала себя невинной, отвечала на его вопросы смело и прямо, и это доводило его до сумасшествия.

Он мысленно переодевал ее в яркие, рискованные наряды, спускал ей на уши золотые обручи кос, осенял ее задорную голову черной широкой шляпой с огромным огненно-красным плерезом. Он хотел бы видеть ее где-нибудь в полутемном углу артистического кабачка, среди цветов — орхидей, камелий и пошлой, остро-пахнущей настурции, в пошлом ситцевом, нестерпимо розовом с зелеными горошками платьице, со скромным вырезом шеи и совсем обнаженными руками, тонкими палочками-руками, бесстыдно приподнимающими края платья над такими же тонкими в черных чулках ногами. Хмельная, бесстыдная и все же девственница, она должна была хищно и таинственно изгибать рогатый месяц своего алого рта и по-детски смеяться своими выпуклыми кошачьими глазами.

Эти образы наполняли Владека нетерпением, жгучим до боли желанием сжать, растерзать белое тело девушки.

Он чувствовал себя опьяненным, нерассуждающим. Глаза его становились холодными и колющими, как иглы мороза. Он готов был на все.

До заставы оба они — и Ольга, и Ширвинский — ехали молча. Он — полный сладостных видений, она — бездумно загрезившая, глядящая на непрестанное мелькание чешуйчатой пелены снега вдоль по улицам и на крышах домов.

XVI

Когда застава миновала и по обе стороны саней расплескалось застывшее в белых волнах море полей, а впереди засинел лес, Владек начал говорить.

— Послушайте, Ольга,— сказал он, не отводя от девушки выпытывающего взгляда и все так же крепко охватив ее талию,— долго так будет продолжаться?