Ольга и Константин - [12]

— Понимаю, — совершенно серьезно ответил Павел Егорович. — Только ведь и разобраться вам пора. А то вдруг подумает, что тебе это все ни к чему, и другие так понять могут. Еще возьмет кто, да и объяснится раньше тебя.

— Как — объяснится? — лихо встопорщился Константин. — Знаешь что-нибудь, да? Кто посмеет?

— Ну, мало ли кто, — на всякий случай слегка отодвинулся Одинцов. — Разве запретишь кому на хорошую женщину глаз положить?

— Это ты правильно говоришь: очень хорошая она, даже слишком, — уже без прежнего напора вдруг признал Константин. — Вот я и думаю: если не показался ей — зачем тогда со всем этим подходить буду?

— Нет, ты уж все-таки подойди, — обеспокоенно предложил председатель, понимая, как противоречиво изменилось настроение собеседника. — В таких делах нерешительность просто вредна, я тебе скажу, а ясность необходима. И мой тебе совет — не откладывай!

С тем и ушел, чтобы принять участие в размещении прибывших, а Гогуадзе поглядел-поглядел ему вслед, затем уселся на подножку у дверцы кабины и задумчиво достал сигареты.

На неспешно следовавшей по улице телеге сидели деревенские бабы, за спиной возницы грудой лежали грабли.

Зоя Камшилина и Вера Сырцова пели частушки-страдания, и пели особо голосисто, поскольку вдоль неровного ряда домов шли на сенокос и городские приезжие:

Ох, любимый мой миленочек,

Не давай сердцу страдать,

Я не птичка полевая,

Не могу сзади летать!

Ты плыви, плыви, утеночок,

Плыви не утони,

Ты люби меня, веселенький,

Люби, не обмани!

Из калитки одного палисадника выбежала статная девушка, приехавшая с Константином, на ходу доплетая косу, укоряла подругу:

— Ну тебя, Маринка, опять опаздываем! Наши все уже, наверно, ушли…

Сидевшая на скамеечке у калитки старуха рассмеялась дробно, меленько:

— И-и, милая, к работе опоздать мудрено, коли охота есть! Видишь, я какая: спина горбатая, руки граблями… Это за то, что в молодых работала сильно весело!

А в доме на углу проулка Ольга Морозова отошла от окна, за которым отдаленно раздавались частушки, любовно провела по вихрам сидевшего у стола сына.

— Ешь, ешь молоко, Володечка… Соскучился в городе по своему, да? Конечно, оно там сборное, да еще переболтают, пока довезут.

И села напротив, используя возможность вдосталь поглядеть на него.

Сын допил молоко, отодвинул кружку.

— У-уф, набулился! Я, мам, может, и не скоро приду.

— Ты опять на речку теперь?

— Ага. Вода те-оплая, будем раков ловить.

— Ну иди. — Ольга вздохнула. — А я и не помню, когда последний раз купалась.

— Так и чего? Словно мешает кто.

— Дела и мешают. Сейчас к телятам надо, после погляжу, как силос закладывают, и дома еще много успеть надо.

Володя смял хлебный скатыш, взглянул па нее исподлобья.

— Мам, а чего ты одна живешь? Вышла б замуж.

— За-амуж? — опешила Ольга. — Да что это ты, сынок… И за кого мне?

— Да хоть за Костю, соседа нашего… Он мужик хороший и к тебе неровно дышит, я вижу.

— И чего это ты видишь-то? — рассердилась она. — Ишь, свахарь нашелся… Марш по своим делам, а в мои нечего куцый нос совать! Нужен мне твой Костя!

— Ну и живи, как хочешь, — охотно двинулся к двери подросток. — А сосед у нас будь-будь, за ним, знаешь, как городские вьются? Такой не заржавеет.

И выскочив в сени, скоро спрыгнул с крыльца, мелькнул за окном.

Ольга встала, начала прибирать посуду, но вдруг брякнула миской о стол, подойдя к окну, прислонилась лбом к раме, так и застыла, задумавшись.

У реки, по заливной луговине разбрелись все, кто участвовал в сенокосе.

Правда, теперь, когда время подошло к полудню, многие собирались на роздых в тени кустов, переждать самый зной и отобедать. А подростки и ребятня поменьше плескались в реке.

Чуть поодаль от купавшихся, на мелевых перекатах, Володя Морозов и Константин Гогуадзе ловили раков. У одного это выходило споро и ловко, другой обнаруживал полное незнание немудрящей охоты, возмущался досадливо:

— У-уй, какие хитрые эти раки! Глаза шевелит туда, а бежит совсем в другую сторону… Ты почему его хвост шеей зовешь? Нет у него шеи, я не знаю, за что хватать!

— Ты спереди не лезь, как раз пальцы отхватит! — смеялся Володя, а в его руке удивленно шевелил усами большой коричневый рак. — Давай ведро, я этого к остальным кину.

Собравшись под ветвями раскидистого ивняка, деревенские бабы наблюдали, их возню, и Настасья Тихомолова заметила:

— А видать, приладился малец к новому хозяину, сдружилися… Привалило Ольге счастье такого мужика отыскать: работящий, крепкий и на других не глядит. А всей кормежки ему — травы в огороде нарвать.

— Что-о ты? — изумилась Варвара Мохова. — Травы?

— Ага, сама видела. Захожу к ним, да и сунулась в другую половину… А он сидит и от петрушки ботву жуеть! Завтракает, стало быть.

— Это ж надо! И верно, с таким заботы никакой… А пьеть?

— На работах — в рот не берет! А работает полные сутки. Я ж говорю — счастье ей за что-то, бесстыднице.

— И чего ты Ольгу лаешь? — сердито привстала Вера Сырцова. — Да она с Николаем таких мук приняла, что ее за то в святые записывать можно! И баба-бабой, того не отымешь, по долу и счастье.

— Оно, может, и так, — усмехнулась Мохова, — а гляди: от мальца отстал и к городским ладится.