Оленька, Живчик и туз - [34]

Когда-то, после очередной чистки, часто сменяемые обитатели лубянских кабинетов очень не хотели повторять трагическую судьбу своих предшественников. И чтобы избежать или хотя бы оттянуть скоропостижный ночный расстрел, но будучи не в силах изменить место службы, кремлевские сатрапы меняли места короткого воскресного отдыха (суббота тогда еще была рабочим днем). Конечно, все эти метания по Подмосковью их не спасали, и редко кому из высокопоставленных чекистов таким странным образом удавалось отвести от себя преследовавший их рок. Большинство дальних дач было заброшено, перепродано, дачи рушились, сводились на нет. Невдалеке от Московской кольцевой автодороги их повсеместно заменили кирпичные дворцы нефтяных королей и банковские загородные резиденции. Но “Деканозовские” дачи, на которых в среду вечером оказалась Оленька Ланчикова благодаря ностальгическим настроениям господина Фортепьянова, проведшего здесь свое детство, еще стояли — Рор Петрович скупил все участки в округе, и деревянные замшелые строения доживали свой долгий сталинский век в полной неприкосновенности.

Присутствие приехавшей с Основным Диспетчером вышколенной тузпромовской охраны и работающей на даче постоянной обслуги было заметно только по косвенным признакам — по тому, что в камине — причем в старом, первозданном, ни в коем случае не модернизированном никакими шотландскими мастерами — горел огонь, стол был накрыт перекрахмаленной камчатной скатертью, и четыре суповника из розового саксонского фарфора, украшенные золотыми вензелями, изысканно парились из-под закрытых крышек — Рор Петрович любил пригубить и похлебать три-четыре супа подряд, чуть сдобрив их поджаренными на оливковом масле хлебными кубиками.

Едва войдя на скрипучее крыльцо старой дачи, Оленька сразу почувствовала тончайший рыбный аромат и угадала, что будет уха.

Личный повар господина Фортепьянова — сеньор Морис Жьячинто — после крушения “Империи Зла” от последнего первого секретаря компартии переметнулся к доктору Мавроди, создав сперва для одного борца за мир, а потом и для другого борца за собственное благополучие итальянский ресторан на двоих. Но едва доктор Мавроди перешел на нелегальное положение, господин Фортепьянов тут же переманил сеньора Жьячинто к себе. Итальянский гастроном прославился в Москве тем, что в один половник супа умел вложить целое состояние. “Скажи мне, кто твой повар, и я скажу кто ты”, — с характерным неаполитанским акцентом любит повторять, колдуя над кастрюлями, сеньор Жьячинто, и каждый понимающий в московском бизнесе человек отдает себе трезвый отчет, кто есть господин Фортепьянов, если для него варит суп великий итальянский кудесник.

Взять ту же уху, которую собственноручно сейчас разливает Рор Петрович — сперва Оленьке, а потом себе. Понятно, что сварена уха на воде, взятой из верховьев реки Сояны. Несомненно, что и хариусы и семга в стоящей рядом ушице, пойманы в той же реке и доставлены из Мезени живыми и плавающими в бочках на Чкаловский аэродром военно-транспортной авиацией Тузпрома.

Перед подачей второго блюда возникла некоторая пауза, заполненная, вероятно, переменой гастрономической декорации. Рор Петрович собрался с духом и решился, наконец, спросить у Оленьки о том, что его волновало гораздо больше, чем все уворованные у него Лапидеским-Гавриловым миллионы долларов. Господин Фортепьянов, как никто другой в его возрасте, отлично понимал, что деньги — дело действительно наживное. А вот Ланчикова может выйти за порог его старой дачи, оказаться под сенью берез и вдруг замельтешить, затеряться за взметенной порывом ветра листвой и, слившись с белесыми стволами придорожной рощицы, исчезнуть навсегда. Горькое предвкушение предстоящего долгого одиночества только усиливалось оттого, что в этот дивный вечер Оленька была с ним. Неожиданно слезы навернулись на глаза Рора Петровича — ему стало бесконечно жаль себя, так нелепо прожившего нищую жизнь на северных приисках и еще более нелепо разбогатевшего напоследок.

Господин Фортепьянов вытащил из широкого, украшенного витиеватой монограммой серебряного кольца льняную сиреневую салфетку, вытер губы, а заодно и глаза промокнул, положил салфетку на скатерть, взглянул в огромные, зеленые и, как ему почему-то показалось в это мгновение, невыносимо лживые глаза Оленьки, решился и спросил:

— Кто он? Кто этот Пыльцов и что тебя с ним связывает?!

— У нас с ним нет общих детей! — сразу успокоила Оленька влюбленного магната.

— Все мне расскажи подробно!

— Ророчка, родной мой! Мне больше нечего рассказывать! Мы с Венедиктом Васильевичем всегда жили в одном городе, а теперь вот работаем вместе.

— Работаете, — с грустью повторил за Оленькой Фортепьянов. — И ты сейчас на работе, а вернешься домой с работы — и расскажешь этому Пыльцову, что у тебя на работе случилось…

Оленька ужаснулась своей промашке, но виду не подала и храбро продолжила:

— А как нам жить, на что кормиться самим и детей кормить? В Костроме огороды не родят.

Господин Фортепьянов хотел было упрекнуть Ланчикову, что при всем желании ни комочка чернозема, ни песчинки суглинка под ее холеными ноготочками ему отыскать не удастся, но понял, что он хочет укорить Оленьку только за то, что она появилась в его кабинете, когда он уже разменял пятый десяток…