Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог - [189]

Эпилог

Признанных при жизни гениев ничтожно мало. Непонятые — были. Пострадавшие от непонимания — еще как были. Понятых вполне и всеми быть не может. Гений приходит не для удовольствия толпы. Гений — genius — дух, он приносит вести, возбуждает и беспокоит.

Телесная оболочка хочет любви. Приходится делать вечный Художественный театр. «Я романтичен, мой друг, безумно романтичен. Для счастья мне необходимо быть любимым и, раз я дурен собой, могущественным, чтобы внушать любовь» — эти слова вложил Андре Моруа в уста своего героя. До Моруа примерно о том же подумал Эдмон Ростан и написал своего Сирано. Любовь надо вызвать, пригласить, вынудить ее приползти на коленях, если не понимает по-хорошему, а любовь не понимает по-хорошему, если ее жаждет гениальный человек. Для развлечения толпы трудятся таланты. Для ее удовольствия работает армия способных. А гениям обычно мстят — и при жизни, и посмертно — за разрушение стереотипа.

Ефремов был гениален, говорили мне люди. Я не спрашивала, в чем именно. Ждала: что еще они скажут. Одним поворотом головы в кадре можно прославиться, как в знаменитом такси — и «Три тополя на Плющихе» навсегда впечатывается в память как песня любви. А фильм-то не про любовь.

В режиссуре советского пространства? Нет, говорили мне люди. Советский мир — лишь его сцена: обстоятельства сковывают, будто наручники, и О. Н. прилюдно рвет цепи, обаятельно улыбаясь. Он не был при этом революционером, сотрясателем основ — но однажды социум взрывается сам, и рушить уже нечего: все уже разлетелось в куски. Девяностые неспешно и надежно убивают его, дышать нечем, и вырванная у системы победа — МХАТ вернулся в Камергерский — вдруг теряет смысл. Его творческая жизнь становится молитвой Кому-то. Так произошло со многими, кто не пережил девяностые по причине кислорододефицита. Казалось, раньше уж как было трудно — но стало невозможно. Назначенная на хлебную должность, свобода поерзала на служебном кресле и как-то стухла, постарела, получила инвалидность.

Прекрасно-неловкие выражения коллег — лидер театрального движения, настоящий строитель театра, — говорят о том же: трудно признаться, что один грешный смертный на рубеже тысячелетий в России средствами театра держал внимание к человеку-коллективисту до последнего своего часа. Числился в больших демократах, дружил с Горбачевым, а результатов полученного освобождения человека от партии, от липучего обязательного мы — не принял.

Что делает обычный человек, если почти наверняка знает — осталось недолго? А что делает тот, кто при этом еще и несет крест миссии? 6 декабря 1997 года он высылает на бланке МХАТ им. Чехова факс в Мадрид г-ну Гуттиэресу А. (так на бумаге): «Дорогой Анхель! Думаю, что во второй половине марта я мог бы приехать в Мадрид для проведения занятий в Вашем институте. Предлагаю следующие темы лекций, или бесед:

О возникновении Художественного театра. Его история.

Об Антоне Павловиче Чехове как основоположнике эстетики Художественного театра.

О влиянии Художественного театра на мировой театр.

О системе Станиславского (здесь я хотел бы уточнить, что именно Вас интересует).

Надеюсь, что при встрече в Москве мы сможем оговорить все это точнее. С уважением и признательностью Олег Ефремов».

Они встретились и поговорили обо всем. Точнее не бывает. Анхель мне это рассказал. Я слушала, и сердце сжималось. Я понимала, о чем моя книга, к ее завершению: о том, что все теории стоят одна другой. Что все они выстроены на идеальном человеке, которого нет на свете.

Может быть, О. Н. действительно узнал, как надо любить жизнь. Он — будто лучезарный урок невидимого мира миру явному, зримому. Николай Скорик, режиссируя вместе с Ефремовым того самого «Сирано» 2000 года, наконец врезался в основной мхатовский вопрос. Зная, что в тот день главный не сможет репетировать, позвонил ему домой, услышал в трубке хриплый, обескровленный голос и бескрайнюю усталость, все понял, но все-таки спросил о том, зачем позвонил: о чем этот спектакль? Что мы ставим?

Последовал ответ: «Жить хорошо…»

Это было за день до его смерти.

Philosophe, physicien, — философ, физик

Rimeur, bretteur, musicien, — рифмоплет, бретер, музыкант,

Et voyageur aerien — путешественник по воздуху

Автоэпитафия Сирано, произносимая перед смертью, рисует интегрального человека: некую сумму теологии и технологии. Энциклопедию сил. Симфонию возможностей. Только актер и режиссер, только художник может быть и всем, и ничем: Qui fut tout, et qui ne fut rien — такова последняя строчка эпитафии.

Последнего, что пишет художник, как правило, не видят в упор, не слышат современники. Последний роман великого писателя пролетает, поскольку не соответствует имиджу, который уже сложился. Джек Лондон, Бальзак, Шмелев, даже Булгаков, — любой гений рискует остаться непонятым, особенно если слава пришла рано и образ автора криво, лживо, косо, но ярко впечатался почтенной публике в ее непочтенные мозги. За ярким первым образом публика не видит целокупного смысла, который проступает потом. Сообщение, с которым прислан на Землю гений, может остаться нерасшифрованным, а жизнь показаться бессмысленной, ибо из нее выхвачены куски, брошенные толпе, — сколько женщин и вина потребил мужчина? Ну-ну. А потом ни к селу ни к городу переходят на латынь: