Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог - [184]

— Вам часто припоминали, Олег Николаевич, современниковское прошлое — в духе что же ты, главреж, не то делаешь нынче?

— Я уже не мог читать газет, ложь кругом, да и некогда было, но добрые люди передавали. В девяностых многие не понимали, в том числе пресса — или особенно пресса, — что происходит и с какими мерками надо подходить к жизни вообще, к театру в частности. О нашем «Годунове» было и спектакль прекрасен, и еще один триумф — и кажется, что главная задача режиссера свелась к тому, чтобы ряженые выскочили вовремя, а вояки перекололи кого следует. Писали, что все выглядит дорого и теперь даже с безработицей в театре покончено — много народу на сцене, все вышли.

— Одна заметка была прямо издевательской: «…зачем такой ценой, когда трагикомедию, происходящую сейчас в Москве, совсем задаром можно видеть на улицах или прочитать в газетах? Тем более что кремлевские тайны неподалеку от Камергерского переулка ни для кого уже не тайные. Смута? Пожалуйста. Заговор? Сколько угодно. Воровство в верхних эшелонах? Доказательств не требуется. Остается одно — ждать самозванца». Ноябрь 1994-го, «МК». Фантастичность в самом тоне. Как? В возлюбленном Кремле что-то уже не так? Возлюбленный — уже бывший? Да вроде нет. Тогдашнему президенту еще вторично избираться, а в новогоднюю ночь 2000 года еще прощаться с народом, извиняясь, и уходить досрочно. До всего этого еще пять лет, а ему уже, простите, шьют дело, и где? В одной из самых демократических газет. Что такое?

— «Московские новости» вжарили еще горячее. Об игре актеров писали: «Один, что-то невнятно бормоча (кажется, стихи Пушкина), бьет прямо в морду собственной жене». В те дни в выражениях пресса уже не стеснялась. Она года три как почувствовала полную свободу и училась ею пользоваться, а время ей выпало слишком суровое, чтобы сразу освоиться.

— До сих пор не освоилась, а уж четверть века минуло. Справедливости ради заметим, что газета «Культура» все-таки дала разбор почти на полосу, отметив и «органику Ефремова-актера», и то, что «Ефремов сыграл в Годунове сразу всех правителей России — от Рюриковичей до Ельцина». Однако заголовок был уже из модного регистра, цепляльный: «Ай да Ефремов! Ай да сукин сын!»

— Да уж. Написали, что этот спектакль о бессилии любой власти в России. До такого еще додуматься надо. Хотя о поведении власти мы в ту пору думали непрерывно все — совершенно того не желая. От любых форм ее участия в жизни народа Россия к девяностым годам ХХ века устала чудовищно. На моих глазах сменилось много властей, и я тоже чудовищно устал, только в отличие от публики — зрителей и газетчиков, включая театральных критиков, — на мне уже несколько десятилетий лежала реальная ответственность за каждое слово, каждый поступок. Коллектив театра — это не совсем обычный трудовой коллектив. Понять, что такое руководство театром, может только тот, кто этим занимался.

— В 1995 году о вашем «Годунове» продолжали писать, не щадя красок, и если бы всю мощность обрушенной на спектакль критики пустить по проводам, можно было бы дать электричество в неосвещенные районы. Фиаско царя на театральном троне! Ах, если бы ему хватило мудрости остаться в своем доме (опять о «Современнике», ясное дело). Но в своем доме у него, видите ли, случился один-единственный неуспех — то есть «Чайку» не сдюжил, и вот после этого он не смог-де оставаться с нелюбимой женщиной, то есть с театром. Это написано в 1995 году, через 25 лет после вашего ухода из дома, который построил Олег. Я не понимаю, как вы выдерживали натиск урагана, в котором и любовь (всегда), и ненависть (часто), и непонимание (хроническое), и еще черт знает что и сколько…

Напомню: за пять лет до постановки уже была попытка «Бориса Годунова». В 1989 году Ефремов репетировал его вместе с Розой Сиротой. Как всегда, репетиции начинались с обзора текущих событий, но тогда еще шла перестройка, в которую Ефремов верил. Теперь не было перестройки, был ужас и грязь (его слова), теперь другой Борис и другой «Годунов».

* * *

В середине девяностых поездка: Ефремов на Енисее, на семинаре о некоммерческих театрах. Диалог в каюте Ефремова, там же телевизионщики. Говорили о постановке «Иванова», сделанной в Америке. Ефремов: «Один месяц такой работы, как у них положено (делать одно, только одно, ни на что не отвлекаться), равен нашим трем месяцам как минимум. Я уж потом посылал все это. И он уж меня боялся». Реплика о правилах, установленных профессиональным союзом для артистов и режиссеров: поработал час — обязателен отдых пять минут. Он не признавал этих правил: в искусстве не может быть отдыха! «Ведь это ж идиотизм: делать перерыв на пять минут, когда, может быть, в этот момент открывается истина!»

Улучшать и перестраивать весь мир мы были готовы по определению. Отказаться от идолов — нет. Готовы тетешкать и произносить с тихим пониманием расхожую фразу поэта: времена не выбирают, в них живут и умирают. Она снимает ответственность с нас самих, а у Ефремова — природный дар ответственности. Как все врожденное — мучительный.

Вопрос о временах — спорный. А вдруг выбираем? Вдруг мы все выбираем? И родителей, и родину, и время? Я давно исхожу из тезиса, что мы как духовные сущности рождаемся для урока. Если б это было не так, то ни озарений, ни судьбы, ни еще каких-либо примет невидимого мира мы никогда и не ощущали бы. Тем более никогда не произносили бы слова