Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог - [172]
Есть разлом — не столько мнений, а судеб. Театроведение точь-в-точь о том же — о театроведах. Они тоже ходят в театр и докладывают человечеству, что они видели и что это означает. Философски округляют и замыкают. Литературоведение занимается той же ерундой, но его хотя бы можно схватить за руку. Перечитаешь классику свежим взглядом — и таки выскакивает шанс увидеть Татьяну Ларину по-своему. Со спектаклем фонвизинской, пушкинской, гоголевской поры тот же кульбит невозможен. Театроведы в более выгодной позиции. Что ни скажи критик — можно пойти проверить. Что ни скажи театровед (даже как очевидец чего-то яркого, но ушедшего) — проверке не подлежит. Историки устроились еще лучше. Сомнительную науку театроведение в школах не преподают в качестве обязательной. Считается все-таки узкой. А история считается гуманитарной наукой, ходит величаво, нос держит высоко, на других покрикивает: наука я, наука, все слышали? Практически богиня. Клио!
А доказать? А поддельные документы? А мистификации? Идеология? Макиавелли? А господин-соврамши Эрнст Геккель? (О, вы не знаете Эрнста?)
У Олега был друг детства Коля — профессор Николай Иванович Якушин. Хаживали юнцы в Сандуны. Простой помывкой-парилкой дело не ограничивалось: от души плескались в бассейне, там же в бане потребляли пивко, а Ефремов еще и заказывал себе педикюр. После чего друзья на такси возвращались на Арбат. Любопытные замашки демонстрировал комсомолец, а с 1955 года член партии Ефремов О. Н. Сибарит. Но дальше Сандунов его сибаритство не поехало. Зарубежные гастроли не в счет. Много, но всегда — домой, домой, раздавать детям подарки: списки заказов ему рассовывали по всем карманам и чуть ли не носкам. На покупках детям его коробейничество и заканчивалось.
Герой Социалистического Труда Олег Николаевич Ефремов был отличным депутатом Верховного Совета СССР. Не всем нравится подобная мысль — а ведь правду говорю. Он помог практически всем, кто к нему обращался как депутату, а в письмах с мест легких вопросов не бывает. Все труднейшие вопросы, особенно жилищные — страшный сон страны, пережившей череду катастроф. Режиссер Сергей Урсуляк говорит: «Если бы социализм был с лицом Ефремова, всё было бы хорошо». Вряд ли так уж всё, но фраза блестящая. Добавлю в скобках: социализм если и был с человеческим, то с лицом Ефремова, а вот капитализма с лицом Ефремова в России не было и быть не могло. Отнюдь не по отсутствию смекалки; предприимчивости ему хватало. Одних лишь актерских воспоминаний, как он выводил в свет цензурно невыводные спектакли, чаруя Екатерину Алексеевну Фурцеву голосом и зелеными глазами, вполне достаточно для пунктирного наброска к портрету, но кроме природных талантов для штурма требуется мотивация. Рыночная парадигма не могла мотивировать Ефремова-гражданина. Она его, можно сказать, убила.
В декабре 1992 года во МХАТ поставили спектакль «Возможная встреча» по пьесе немецкого драматурга Пауля Барца. В главных ролях — два гения. Роль Георга Фридриха Генделя играл Ефремов, роль Иоганна Себастьяна Баха — Смоктуновский. Входил с подносом и репликами Любшин. Публика вела себя странновато: аплодировала на выходах, а посреди действия — на понравившихся репликах. Публика выражала мнение. Будто кто-то из героев, Бах или Гендель, прыгнул два тройных акселя на льду через горящее кольцо и тут же поцеловал тигра. Вообще-то именно от, хм, слишком непосредственного поведения зрителя в свое время отталкивался Константин Сергеевич Станиславский, создавая Художественный театр. Отталкивался в прямом смысле: отвергал. Ведь это все равно что хлопать между частями симфонии. Завсегдатаи филармонии мгновенно отличают чужаков-неофитов по неосторожному хлопку восторга. Чувствуют себя неуютно, когда в зале невежды.
Почему на спектакле 1992-го аплодируют когда вздумается, что за моветон, откуда это во МХАТ? Конечно, дышать и смеяться зритель мог всегда сколько угодно. И плакать. А в XIX веке — еще и пить и есть, опаздывать и уходить. И обмирать от счастья, и жить вместе с актерами в едином порыве. Но руки распускать впечатлительного зрителя уже вроде бы отучили отцы-основатели Художественного театра, хотя поначалу театр и назывался общедоступным. Отчего в «лихих девяностых» зритель забылся и вдруг повел себя, как дикарь встарь, когда бисировали по десять раз? Ведь ушли жуткие ретровремена буйного премьерства, когда выходил артист, уточнял быть или не быть, а его потом вызывали и вызывали, и он повторял монолог «быть-или-не-быть», пока не отваливались ладони у зрителя, охочего до чужих слез. Ведь было — и конец разнузданной простоте публики в нашей стране положили Станиславский и Немирович-Данченко с помощью совершенного инструмента, Художественного театра. Откуда ЖЕ в 1992 году пошел новый прилив плебейства? А время его вернулось. Как говорил тот же Станиславский, «хамодержавие» — то самое время, когда революция выносит ил наверх.
