Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде - [45]

На ночь я решил удвоить бдительность: кругом крепости были расставлены сильные заставы и посланы довольно глубоко патрули. Особенное внимание было уделено охране Троицкого моста. Полевые караулы были выставлены на вышке Народного дома и на бывшем дворце великого князя Николая Николаевича. Со всеми соседними частями и Советом Петроградской стороны поддерживалась беспрерывная связь. Телефонная станция стала работать значительно лучше, так как на нее Военно-революционным комитетом был назначен наш комиссар. Нас крайне беспокоил бывший дворец Кшесинской; его обитатели не угомонились, и хотя вид пулемета, как помнит читатель, удержал их однажды от выступления, однако расчет на моральные эффекты был не всегда надежен. Мы имели сведения, что у ударников имеется большое количество винтовок и пулеметы и что они определенно ищут случая выступить.

В эту ночь у меня было какое-то недоброе предчувствие. Не ограничиваясь принятыми мерами, я лично проинструктировал караулы и обошел посты, дав распоряжение особенно зорко наблюдать за особняком Кшесинской и при малейшей подозрительной заворошке докладывать. Возвратясь в дежурную комнату, занялся чаепитием, просмотром сообщений (которыми обменивались между собой) от комиссаров соседних частей о состоянии их участка. Из Смольного получаются вести о последних событиях, — на фронте все обстоит благополучно. Приходит Павлов из Трубецкого бастиона и начинает рассказывать о поведении заключенных министров. На самом интересном месте его рассказ был прерван приходом писаря самокатного батальона с двумя самокатчиками. Весьма решительно и развязно явившиеся подходят к столу, где мы расположились, и заявляют: «Самокатный батальон требует обеспечить личную безопасность министров Временного правительства: у самокатчиков имеются сведения, что на министров сегодня или в ближайшие дни будет произведено покушение. Для защиты их самокатчики желают взять караул на себя». Павлов, будучи весьма горячим, вспылил и, вскочив, со сжатыми кулаками и ругательствами набросился на писаря. С большим трудом удалось несколько умерить его пыл. Разъясняю самокатчикам, что они введены в явное заблуждение, что никакой опасности министрам не грозит, но что все-таки мы примем меры усиления патруля и вызовем дополнительный взвод солдат от команды Кольта, которая уже и несет караул в бастионе. Делегация, видимо, была недовольна такой постановкой вопроса, но ничего, кроме этого, добиться не смогла и, недовольная, ушла.

Для всех нас было совершенно ясно, что тут дело нечисто и существует какая-то махинация. Я заподозрил, что самокатчики желали занять караул с целью освободить министров. Наряд кольтистов, за которыми было немедленно послано, пришел и занял скоро все входы и выходы Трубецкого бастиона. Кольтистам было дано категорическое распоряжение никого не впускать и не выпускать из тюремного помещения, кроме Павлова, Всех лиц, нарушивших это постановление, задерживать и доставлять к нам, а в пытающихся бежать — стрелять. Как раз после этого эпизода в крепость заехал Карахан, решившийся остаться у нас до утра, так как ехать по городу к Смольному было далеко небезопасно: юнкерские патрули шныряли по улицам и кое-кого даже арестовывали, бандиты тоже пошаливали. Из Военно-революционного комитета поступило сообщение, что на фронте в некоторых местах произошли стычки между нашими и казачьими частями с перевесом на нашей стороне.[17]

Часов около трех ночи в дежурную вошли наши патрульные, ведя за собою двух человек: одного военного в лохматой шапке, а другого, маленького, в штатском. Патрульный — красногвардеец — сообщил нам обстоятельства, при которых эти два типа были задержаны. Оказалось, что штатский приехал на автомобиле к дворцу Кшесинской, оставил автомобиль у ворот и отправился во дворец; пробыв там около часу, вышел обратно в сопровождении военного. Шофер уже двинулся, когда был остановлен нашим патрулем. Обоих граждан сняли с машины и доставили в крепость, причем по дороге штатский все время пытался что-то выбросить из бокового кармана, но этот маневр ему не удался, так как был вовремя замечен конвоирующими. Мы пристально разглядывали приведенных. Военный сильно волновался и озирался по сторонам, штатский был более спокоен, но бледность его лица говорила о напряженности и нервности его душевных переживаний. Вдруг Карахан, сидевший рядом со мной, засмеялся и протянул руку штатскому со словами:

«Ах, это вы, а вас я и не узнал; тут, вероятно, недоразумение. Это тов. Брудерер, которого я хорошо знаю», — добавил он, обращаясь ко мне. Несмотря на это, казалось бы, авторитетное заявление и протесты и ироническую улыбку недоверия Карахана, я приказал тщательно обыскать задержанных. Из их карманов извлекли большое количество разного рода бумаг, и на столе скоро образовалась небольшая кучка. Я стал просматривать все вынутое; на некоторых бумагах виднелись следы свежих надрывов, а другие были скомканы. Дело начинало разъясняться. Первая попавшаяся развернутая мною бумажка была приказ полковника Параделова с призывом к выступлению сегодня утром против большевиков; далее шла дислокация частей, которые должны были принять участие в восстании. Я не мог скрыть охватившего меня возмущения. Карахан, узнав, в чем дело, сидел сильно смущенный. Пленные чувствовали себя, по всем признакам, не особенно хорошо. Судя по документам, восстание должно было начаться с рассветом и в нашем распоряжении было всего три-четыре часа.