Октябрьская игра - [2]
— А я хотел мальчика, — сказал Майк восемь лет спустя.
Он едва не подался вперед, чтобы обнять Марион, одетую в маскарадный костюм. Его охватила жалость к ней, потому что она никогда не знала отцовской любви, лишь цепкую, сокрушающую ласку обделенной любовью матери. Но более всего он жалел себя, жалел, что не смог как-то повлиять на нее, пока она еще не родилась, что не смог общаться с дочерью для себя, пусть даже она и не темноволосая и не сын, как ему хотелось. Где-то он совершил ошибку. Если не принимать во внимание все остальное, он любил бы своего ребенка. Но главное заключалось в том, что Луиза сразу не захотела детей вообще. Ее ужасала сама мысль о детях. Он заставил ее, и с этой ночи, весь год до родовых мук, Луиза жила в другой части дома. Она ожидала, что умрет, рожая ненавистного ребенка. Ей было очень легко ненавидеть мужа, который так хотел сына, что обрек на пытку единственную жену.
Но — Луиза выжила. И с триумфом! Ее глаза в тот день, когда она вернулась из больницы, были холодны. „Я жива, — говорили они. — И у меня есть дочь — блондинка! Ты только посмотри“. И когда он протянул руку, чтобы коснуться ее, мать отвернулась, чтобы уберечь свою розовую дочь от этого мрачного убийцы. Во всем этом была такая великолепная ирония. Его самолюбие выдержало и это.
Но теперь снова был октябрь. Были и другие октябри, и когда он думал о долгой зиме, его душу год за годом наполнял ужас при мысли о бесконечных месяцах, загоняющих его в дом безумными снегопадами, в ловушку с женщиной и ребенком, никто из которых не любил его, на целые месяцы. Были и отдушины за эти восемь лет. Летом и весной он уходил на прогулки или уезжал за город; это были отчаянные попытки решить отчаянную проблему для человека, которого ненавидели.
Но к зиме эти прогулки или поездки опадали вместе с осенними листьями. Жизнь, подобно дереву, становилась пустой и голой, плоды сорваны, листья опали на землю. Да, они приглашали гостей, но их трудно было заманить в дом из-за холодов и метелей. Однажды у него хватило сообразительности накопить денег на поездку в Флориду. Они уехали на юг. Он снова смог гулять.
Но сейчас, с приближением восьмой зимы, он знал, что все подходит к концу. Он просто не сможет ее пережить. Внутри него была кислота, которая годами медленно растворяла его кости и ткани, и вот сегодня она дойдет до скрытой в нем взрывчатки, и все кончится!
Внизу бешено зазвонил звонок. Луиза подошла к дверям. Марион, не сказав ему ни слова, ринулась вниз встречать своих первых гостей. Раздались возгласы и приветствия.
Он подошел к лестнице и глянул вниз.
Луиза принимала у гостей пальто. Она был высока, стройна и до белизны блондинка, и смеялась вместе с пришедшими детьми.
Он помедлил. Что же все это было? Эти годы? Эта тоска от того, что живешь? Когда все пошло под уклон? Конечно, не с рождением их единственного ребенка. Но он понял, что это было причиной их трений. Его ревности, неудач в делах, всей этой фальши. Почему бы ему не повернуться, не собрать чемодан и просто-напросто не уехать? Нет. Он не может этого сделать, пока не причинит Луизе столько же боли, сколько она принесла ему. Это не подлежало сомнению. Развод не тронет ее совершенно. Он просто окажется концом их глухой вражды. Если бы он понял, что развод принесет ей хоть каплю удовлетворения, он назло не порвал бы с ней до конца жизни. Нет, он должен причинить ей боль. Может быть, отобрать у нее дочь через суд? Да. Вот решение. Это ранит ее больнее всего. Отнять у нее дочь.
— Привет всем! — он перегнулся через перила и улыбнулся.
Луиза даже не подняла глаз.
— Привет, мистер Уайлдер!
Дети закричали, замахали руками, и он спустился вниз.
К десяти часам звонок перестал звонить, яблоки перед дверями сорваны, с губ детей стерты крошки яблочного пирога, салфетки пропитались лимонадом и пуншем, и он, муж, встал из-за стола с галантной деловитостью. Он выхватил вечеринку прямо из рук Луизы. Он болтал с двадцатью детьми и двенадцатью родителями, которые пришли с ними и были в восторге от сидра со специями, которым он их угощал. Он организовал для детей дюжину игр, и смех и вопли не прекращались ни на минуту. Затем, освещенный светом свечей, зажженных внутри висящих треугольниками тыкв, он погасил свет и крикнул: — Тихо! Все за мной! — и стал на цыпочках красться к погребу.
Родители, стоявшие вдоль стен комнаты, кивали и указывали на него, разговаривали со счастливой женой. Как же здорово он умеет ладить с детьми, говорили они.
Дети с визгом столпились вкруг него.
— Погреб! — крикнул он. — Гробница колдуньи!
Новый визг. Все задрожали.
— Оставь надежду всякий, сюда входящий!
Родители усмехнулись.
Один за другим дети скатывались в погреб по наклонной плоскости, которую Майк сделал из крышек стола. Он шипел и бормотал им вслед заклинания. Дом, освещенный лишь светом свечей в тыквах, заполнился завываниями. Все заговорили сразу. Все, но не Марион. За весь вечер она не произнесла ни звуком и не словом больше, чем ей требовалось; все было запрятано внутрь, вся радость и возбуждение. Вот дьяволенок, подумал он. Она наблюдала за своей вечеринкой со сжатым ртом и сияющими глазами.
