Октябрь - [37]

— А вы… ведь не так свободу понимаете, — смущенно забормотал студент.

— А как же ее надо понимать? — презрительно прищурился швейцар. — Слобода — значит улучшение жизни.

— Ну да… ну, вам же прибавили жалованье.

— Гм, это вот та-ак!.. Да, нам прибавили. Теперь я получаю сто целковых. А хлеб-то четыре рубля фунт. А ребятишки-то не проживут на паек… Полпуда муки обязательно надо… Э? А это чем пахнет?

Студент ничего не возразил. Толпа сочувственно поддакивала швейцару.

— Ваша слобода для вас только и была. А теперь свою слободу сами добудем. Хорошую слободу, настоящую. Чтобы всему черному народу хорошо было жить. Так ведь? — спросил он, обращаясь к толпе.

— Так! Знамо, так! — ответил кто-то в толпе.

ХХII

Бойня кончилась утром на седьмой день. Высыпал народ на улицу — тысячами. Гужом валит по всем тротуарам. Но нет Акимки. Еще пуще заметалась ткачиха. Где же он?

— Убитый видимо-невидимо. Во всех больницах, везде лежат.

— Кузьма Василич, помогите! — умоляла ткачиха Ясы-Басы. — Пойдемте по больницам.

— Идемте, идемте! — с готовностью соглашался Ясы-Басы.

— Може, где раненый лежит. Много, говорят, раненых везде.

Но не знали, куда идти. Люди говорили, что раненые лежат в больницах и лазаретах, а где же сразу их осмотреть, если в Москве лазаретов больше тысячи?.. Первый день ходили вместе. Спрашивали в больницах и в лазаретах. Заглядывали в мертвецкие, битком набитые обезображенными трупами… А на другой день разделились: ткачиха пошла искать куда-то к Ходынке, а Ясы-Басы к университету. Странное беспокойство захватило ткачиху: побывает где-нибудь в лазарете или больнице, в мертвецкой, и сейчас бежит домой. Все надеялась, что Акимка уже пришел, пока она его искала. Вот вернется ткачиха во двор, а сын у запертой двери стоит — круглолицый, улыбающийся, в рыжем пальто — и спросит: «Мама, где ты пропадала?»

От этой мысли становилось теплее в груди. И неотступно весь этот день стоял в голове пасхальный стих: «Что ищете живого с мертвыми? Что плачете нетленного во тли?»

Приходила, а на двери замок и на крыльце не примят снег, выпавший утром: никого не было. Бежала к соседям, спрашивала:

— Никого не было?

— Никого.

И опять, охваченная тоской и тревогой, уходила искать.

ХХIII

Перед вечером, часа в четыре, Ясы-Басы нашел Акимку в темной мертвецкой при университете. Убитый лежал на полу, в углу, и все лицо у него было залито застывшей кровью. По лицу узнать нельзя было. Только по пальто и узнал, по рыжему пальто, в котором Акимка еще так недавно ходил под Кунцево ловить чижей.

— Эх, друг ты мой, — грустно пробормотал Ясы-Басы, узнав убитого. — Что же мы теперь будем делать?

Постоял, подумал, потом сходил куда-то, нашел ломового извозчика, уложил с помощью служителя тело на сани, покрыл брезентом и повез домой, на Пресню.

Ехал и все боялся, как он встретится с ткачихой. Что скажет?

И долгим показался путь.

Но только к воротам, — а ткачиха выходит из калитки. Увидела извозчика, Ясы-Басы, увидела то страшное, что лежало закрытое брезентом на санях, и встала как врытая… Засуетился Ясы-Басы, спрыгнул с саней, зашнырял глазами, боясь взглянуть на ткачиху. А ткачиха стояла прямо, вдруг побелевшая, с полуоткрытым ртом.

— Кузьма Василич! — резко проговорила она. — Кузьма Василич!

И, протянув руку к саням, спросила шепотом:

— Это… о-нн?..

Задрожал Ясы-Басы, весь задрожал, затрепыхались его хохлацкие усы, и он забормотал:

— Он, Варвара Григорьевна. Он… Аким Петрович наш… Он…

ХХIV

После сдачи оружия, уже к вечеру, Иван Петряев, опять в пальто с барашковым воротником и в серой шапке, усталый и угнетенный, пошел домой на Пресню по Поварской. По улицам уже всюду бродили толпы, рассматривая разбитые и обезображенные орудийными выстрелами дома.

Разгром на Поварской был страшный.

Все тротуары были засыпаны кучами кирпича, штукатурки и битым стеклом. Черные безобразные пробоины виднелись на каждом доме. Деревья вдоль тротуара сломаны. На церкви Бориса и Глеба пробит и сворочен весь купол, внутри обезображен иконостас, а колокольня едва держалась, развороченная снарядом. Улицы и переулки были взрыты и загорожены баррикадами из дров, досок и мебели. В толпе слышались торжествующие возгласы. Ивана остановил знакомый трамвайный кондуктор.

— Обозреваете? Здорово попало буржуям! — сказал он, здороваясь с Иваном. — Пощипали их по-хорошему.

Иван промолчал.

— Вы в центре-то были? Видали там, как все изукрашено?

— Был. Видал.

— Дали себя знать большевички. Ого-го!

У кондуктора были рыженькие, реденькие усы, из-под которых теперь ползла ехидная, довольная улыбка. Ивану стало противно и, поспешно попрощавшись, он пошел дальше.

Толпа ползла по улице, смотрела и торжествовала.

Почему-то Ивана пугало именно это торжество. Люди не поняли тех ужасов, которые совершались на улицах Москвы.

«А может быть, так и надо? — подумал устало он. — Может быть, они правы, а не я?»

И не мог разобраться.

Сознание сделанной ошибки на момент встало перед ним и потухло.

— Как знать, кто прав?

— А, черт с вами, торжествуйте!..

Василий и мать обрадовались его приходу. Но, как всегда, мать заворчала:

— Навоевался, воитель? Слава богу, не сломали еще башку-то? Ну так подожди, сломят скоро. Тут уже поговаривают о тебе. Знают, что с буржуями был. Погоди, малый, погоди.