Октябрь в моей судьбе - [2]

У детей и подростков всегда обострено восприятие окружающего мира, постоянна тяга к тому, что неординарно, добропорядочно. Мне, мальчишке, очень захотелось стать таким, как фельдшер. Тогда же, начав интересоваться казавшейся мне все более прекрасной профессией своего кумира, я твердо решил — обязательно выучусь на медика и, если удастся, не только на фельдшера, но даже на врача. Так нашел я цель, к которой стал стремиться.

Но, чтобы воплотить эту мечту в действительность, мне пришлось пройти расстояние, измеренное не одним трудным годом…

Вторая половина двадцатых годов. Из истории Коммунистической партии мы знаем, что для всей страны это было сложное время начала социалистической индустриализации экономики, коллективизации сельского хозяйства, проходивших отнюдь не гладко, постоянно натыкавшихся на отчаянное, хотя подчас и скрытое сопротивление паразитирующих слоев населения, которые не желали расставаться с привычными благами, оставшимися им от прогнившего старого режима. Мы, бедняки, в отличие от всяческих нэпманов и кулачья, ощущали острый недостаток самого необходимого: хлеба, мяса, обуви, одежды, керосина, даже соли, спичек, мыла. Наша семья Илизаровых, спасаясь в эти годы от голода, что захватил целые регионы неокрепшей Советской страны, только-только закончившей изнурительную многолетнюю войну, вернулась из Белоруссии, где я родился, на Северный Кавказ, в небольшой горный аул Кусары, затерявшийся где-то на границе между Азербайджаном и Дагестаном. Здесь находилась родина моего отца Абрама Аверкиевича.

В семье подрастало четверо братьев и две сестры. Конечно, ни о какой учебе помышлять не приходилось, надо было помогать родителям. Отец определил меня — своего старшего сына — пастушком. Летом я ходил подпаском при стаде овец, коз и коров, ранней весной корчевал огромные кусты, убирал камни, помогая отцу отвоевывать у гор все новые клочки земли для небольшого семейного поля, а осенью собирал сучья для дома и на продажу. Вязанка — тридцать копеек. За день так набегаешься по горным перевалам в поисках хвороста, чуть ли не единственного в те времена источника тепла для наших жилищ, что к вечеру ни ног не чувствуешь, ни голода — лишь бы добраться до лежанки и забыться во сне…

Но время шло. Народная власть все прочнее утверждалась в нашем селении. Вот уже начали основательно теснить всяческие капиталистические элементы — кулачье и спекулянтов. Они уже не могли продавать втридорога или прятать от государства излишки хлеба и других продуктов. В Кусарах объявили о создании коллективного хозяйства. Ему присвоили имя III Интернационала. Мои родители в колхоз вступили одними из первых. Отца, помню, зачислили в полеводческую бригаду. Наша мама — Галина Авраамовна, захваченная общим энтузиазмом, не пожелала оставаться домашней хозяйкой и тоже пошла работать в колхоз, определившись подсобницей. Я продолжал пасти скот, но теперь уже не кулацкий, а общественный, колхозный. Из подпасков меня перевели в пастухи, и хотя ответственности прибавилось, работать было легче, потому что правление колхоза установило твердый распорядок смены, облегченной для таких, как я, подростков. Лучше стало и с заработком, питанием. Мы теперь ели хлеб каждый день. На нашем столе появилось мясо. Помню, на день рождения мне подарили первые в моей жизни ботинки.

О своей давней цели, конечно, не забывал. Она манила все больше и больше. Но, взрослея, я понимал, что одними мечтаниями жив не будешь и надо начинать учиться как можно скорее, потому что годы уходили, а я, помогая родителям кормить большую семью, пропустил первый, второй, а потом и третий классы. Мне уже было одиннадцать лет, а я еще не знал дорогу в школу и никогда не держал в руках школьных учебников. Правда, читать, а также считать в пределах таблицы умножения к этому времени с помощью родителей, которых в Кусарах почтительно называли «образованными самоучками», я научился, и довольно сносно. Но разве эти элементарные, по сути своей, знания могли способствовать исполнению моей мечты? Нет, конечно. Нужна была учеба основательная, учеба у педагогов-профессионалов. И меня отвели в школу. Сажать в первый класс подростка моих лет было бы просто неловко. Да и сам я, наверное, не усидел бы за одной партой с восьмилетними детьми.

— Вы, пожалуйста, проверьте меня, я ведь и читать и писать умею, — попросил я директора школы.

Проверку устроили тут же. Благо, случай для нашего аула был не исключительный. Ведь теперь, когда с созданием колхоза многие семьи облегченно вздохнули, избавившись от вечного недостатка и поиска средств на покупку хлеба и одежды, почти все родители стали отправлять своих детей в школу. Но нередко, прежде чем определить, с какого же класса может начать штурм наук тот или иной «новобранец», учителя устраивали ему приемный экзамен. Без сложностей не обходилось. Нередко десятилетнего мальчишку приходилось сажать в лучшем случае во второй класс. Я оказался подготовленнее. Меня, соответствовавшего по возрасту четвертому классу, в четвертый и отправили. Рад я был безмерно, хотя шел уже конец учебного года и три четверти были пропущены безвозвратно. Каждое утро, задолго до звонка, приходил в школу, садился за один из сделанных колхозными плотниками самодельных столов, важно называвшихся нами партами, раскладывал свои нехитрые ученические принадлежности. Учебников было один-два на весь класс. Тетрадей у каждого ученика одна-две на все предметы. Но разве это могло погасить огонек, страсть, душевный подъем, с которым вгрызались мы в школьные предметы! Я стремился всеми силами догнать своих одноклассников. Итоговые годовые оценки показали, что сделать это удалось.