Октябрь - [51]

— Улицей приходи, как все люди.

Крикнула вдогонку.

— Завтра с утра приходи!

Пятипудовая баба, торчавшая каменным идолом за тыном соседнего двора, молча неодобрительно следила за всем происходящим. Каменный лик ее ничего не выражал и только большой прямой рот вытягивался еще больше.

Лома тетка Мотря принялась было угощать Тимоша борщом. Наталка громыхнула миской.

— Да что вы, мама, только напрасно беспокоитесь. Он уже, слава богу, сытый.

Под праздник тетка Мотря с Наталкой отправились в Ольшанку. Говорили, что у местных доморощенных чеботарей можно выменять добрые сапоги на мануфактуру.

Наталка все уши прожужжала:

— Что я вам, самая последняя! Другие все девчата гетры попривозили из города. Одна я пятками обязана сверкать!

Что было ответить? Слушала-слушала Матрена Даниловна, вздыхала-вздыхала и решила, наконец, отнести в Ольшанку ситчик, подаренный сестрой.

Прибавила еще самосада, пачку чая китайского, довоенного, — подарок Тараса Игнатовича, — отсыпала муки. Тимош молча следил за этими сборами, удивлялся тому, как с одинаковой деловитостью отправлялась она и в Ольшанку на менку, и в военный городок с прокламациями.

В тот день ждали Коваля, но он не приехал.

Тимош хорошо знал безотказную исполнительность кузнеца и невольно встревожился.

«У соседей трусили», — вспомнились слова Ковали.

С теткой Мотрей своими опасениями не делился и она ему словом ни о чем не обмолвилась, но у обоих было одно на душе. Тимош угадывал это по беспокойным взглядам; по ее необычно порывистым движениям. Пока еще тянулся сутолочный день, пока шумливая Наталка мелькала перед глазами, тревога отступала, было легче. Но едва затих неугомонный девичий голос, едва скрылись Моторы за поворотом, докучливые думы овладели парнем.

— Если завтра Коваль не приедет, сам пойду в город.

— Тимоша! — позвала из-за тына Люба.

— Что ж ты меня в ворота выпроваживаешь, а сама через огороды бегаешь?

— Так никого ж нету!

— Значит, для людей, а не для нас стараешься? Что люди скажут!

— А ты думаешь, бабе легко? Сама не знаю, что делать. То боюсь каждого, таюсь, го готова любому в лицо крикнуть…

— Уходи. Я приду к тебе. — Тимош терпеть не мог жалостливых разговоров. Не хотел видеть ее такой, по-бабьи растерявшейся.

Она перепрыгнула через тын, прижалась к нему:

— Нет, не уйду. Пойдем по улице гулять.

— Дурная!

— Ну и дурная, ну и пусть.

— Не надо, Люба, — его испугала несвойственная ей взбалмошность. Рассудительная, разумная женщина, которую он начинал уже уважать, уходила, терялась, а вместо нее появлялось какое-то новое, бездумное, безрассудное существо.

— Уходи от него, — уговаривал Тимош, — сейчас же, сегодня. — Тимош говорил так, будто этот он был там, в хате, ждал ее, угрожал, — уходи. Я уже хорошо зарабатываю. Я заберу тебя. Снимем свою хату. Будем вместе. — Тимош забыл, что убежал из города, бросил завод, что нет у него ни хаты, ни гроша за душой. Он говорил не вникая в смысл слов, лишь бы успокоить се.

А ей ничего другого и не нужно, только бы понимал!

Преобразилась сразу, защебетала, лицо засияло по-девичьи. Девчонка, девчонка — подхватить на руки и понести!

Он нес ее легко, бережно, не замечая ничего вокруг; его радовало и удивляло, что Люба такая маленькая, белая, нежная; смотрел на нее так, как не смел смотреть в первые встречи. Она не противилась, но и не отвечала на ласки, с непонятной тревогой вглядывалась в его лицо.

— Боюсь тебя. Нашей любви боюсь. Не равные мы!

Не слушая, он ласкал ее, но она упрямо повторяла:

— Старая я против тебя. На целый годочек старшая.

Тимоша забавляли ее опасения:

— Старая! Да ты девчонка, совсем девчонка! — он целовал ее с большим жаром, а Люба следила за ним всё с той же непонятной грустью, будто со стороны смотрела, как он целует.

— Ой, ничего ты не знаешь про наш бабий годочек!

— Мы будем жить хорошо, — прижался он губами к ее плечу.

— Наш деревенский век короткий. Жизнь у нас злая. Только глаза откроешь, уже и конец!

Тимош твердил свое:

— У нас люди есть хорошие. Книги хорошие. Учиться будем. Сами людьми станем, — он верил в каждое свое слово, думал, что и она верит, слушает, ловит его слова. Но она вдруг пригрозила ему:

— Цыц! — и спрятала под рубаху грудь, словно младенца отлучила.

— Идут! Кто-то ко двору подходит… — они притаились в траве.

Когда шаги затихли, Люба приподнялась, подбирая под платочек упавшие на шею и плечи пряди волос.

— Вот и вся наша любовь — вокруг куста повенчанные, — она лгала на себя, на их чувство, лгала от горечи и ожесточения. Тимош упрекнул ее:

— Не унижай себя сама, если не хочешь, чтобы другие унижали! — От обиды его голос дрогнул, трудно было говорить, неужели она не понимает, что оскорбляет его, себя. От мимолетного, пустого чувства ничего бы и не осталось, кроме пустоты, но они с каждым днем ближе, роднее друг другу, с каждым днем больше общих дум. Да, у них одна судьба. Неужели она не верит в эту судьбу, не видит, что впереди еще целая жизнь! Тимош собирается с мыслями, подбирает слова, чтобы получше высказать вес это, а она находит только одно:

— Любый!

Матрена Даниловна и Наталка вернулись рано, поездка была успешной и Наталка, несмотря на жару, нарядилась в бархатную вышитую безрукавку, щеголяла новыми чеботами. Забралась в скрыню, перерыла всё материнское добро, отбирала, примеряла, хозяйничала, пока мать не захватила. Выскочила на крыльцо, стучала каблучками: