Октябрь - [39]

— Нет, честное слово, нет.

— Тем хуже. Во всяком случае Фенечке вы расскажите именно так. Только так! Она безумно любит чрезвычайные происшествия! Милости прошу, — Михайлов широким жестом пригласил неожиданного гостя в горницу, — искренне рад вас видеть. Правда, господин судебный следователь в отлучке, но это даже к лучшему. Он постоянно опасается сквозняков, а у нас сейчас всё нараспашку. Удивительная весна, не правда ли? — Михайлов открыл дверь в гостиную. Мягкий свет висячей лампы под голубым абажуром освещал комнату: мебель в чехлах, пианино в чехле, мраморных женщин без чехлов, картины в узеньких белых рамках, картины в массивных бронзированных рамах и ветвистые оленьи рога.

— Что такое — вы ранены? — воскликнул Мишенька, всматриваясь в побледневшее лицо Тимоша, — говорите прямо, я медик. Фенечка! — крикнул он в соседнюю комнату, — скорее: бинт, йод и вату. Водки я сам налью. Молодому человеку дурно.

Михайлов принес стул — буковый венский.

— Садитесь, не делайте лишних движений. Откиньтесь на спинку. Вот так.

Налил полстакана водки.

— Прошу одним духом. Вот так. Фенечка, мы ждем!

— Сейчас, Мишель. Только накину капот.

Вскоре Фенечка появилась, на ходу поправляя прическу.

— Дорогой мой, — ласково обратилась она к студенту, — возьми, пожалуйста, сам всё, что тебе надо, ты же знаешь, где хранятся лекарства. Терпеть не могу аптечного запаха. Здравствуйте, — не меняя тона, бросила она Тимошу. Тот хотел было вскочить со стула, но Фенечка легким движением руки остановила его.

— Нет, нет, пожалуйста сидите. Не смейте шевелиться. Молчите. Я всё знаю. Мы всё видели. Вы были у Заправских? Так ему и надо, подлецу. Я бы на вашем месте заперла все двери и стреляла в него из пистолета. Пусть бы только посмел.

Михайлов наспех перевязал рану.

— Ну, вот. Часок так посидишь, пока кровь успокоится. А тогда снимем повязку, чтобы на улице никому не бросалась в глаза.

Тимош прижал рукой листовки под рубахой.

— Больно? — сочувственно склонилась к нему Фенечка, — вы не отчаивайтесь, всё будет хорошо. Разрешите, я поправлю вам повязку.

— Нет, не надо, — отпрянул Тимош.

— Мальчик, совсем мальчик, — прошептала Фенечка, легонько поправляя черный чуб.

— Мишель, — обратилась она вдруг к Михайлову, — приготовь, пожалуйста, что-нибудь для нас. Он же, наверно, голоден. Потерял последние силы. Ну, что-нибудь на скорую руку — яичницу или сосиски. Ты же знаешь, что я отпустила Дуняшу.

— Сейчас, дорогая. Это, пожалуй, кстати.

Когда Михайлов вернулся с дымящейся яичницей, Фенечка сидела в кресле чуть бочком к Тимошу и, сложив руки на спинке кресла, упершись в них кругленьким подбородком, вела оживленную беседу.

— Вы рабочий?

Тимош кивнул головой.

— Вы наверно гуляли на маевках?

— Фенечка, ну какие же теперь маевки, — вмешался Михайлов.

— А я не знаю. Они вечно гуляют на маевках. Или строят баррикады. Вы не бойтесь, молодой человек. Здесь вас никто не выдаст. Я сама сочувствую всем, кто идет вперед. Правда, Мишель?

— Конечно, моя дорогая. Вперед, что может быть лучше для образованной женщины.

— Значит, ты говоришь маевки в мае? — подняла она бархатные глаза, — а в октябре октябристы?

— Совершенно верно, дорогая, — рассеянно отозвался Мишенька, примащивая яичницу на ломберном столике, прикрыв его предварительно листами «Южного края».

— Вы извините нас, — ворковала между тем Фенечка, — мы запросто. В столовой ремонт, муж на следствии, Дуняша в деревне. Так мы сами хозяйничаем. На балконе пили чай с вареньем. Жаль, что вы задержались. Знаете, так всё надоело. Думы, фракции, бесконечные карты военных действий. Вот так, взяла бы и полетела. Как Уточкин. Мертвой петлей, — Фенечка красиво показала ручкой, как бы она полетела.

Тимош, сколько было сил, отказывался от яичницы, уверяя, что на улице уже всё улеглось и что ему давно пора, но хозяйка решительно запротестовала:

— Нет, нет, запомните: друзья Мишеля — мои друзья. Ом мне все рассказывал. Кушайте яичницу.

Пришел домой Тимош под утро.

В хате никто не спал. Прасковья Даниловна с оплывшими от бессонницы глазами обегала уже всех знакомых, выглядывала младшенького на улице, — Ткач признался ей, что у Тимоша было важное дело и что он тревожится и за дело, и за парня. Иван ходил на соседний завод, но там о младшеньком ничего не знали.

— Перехватили парня на дороге, — решил он, а жене сказал, что Тимошка заночевал у товарища.

Но младшенький явился здоровым и невредимым.

— Где был?

Тимош не хотел говорить неправду, но и правду не мог сказать.

— Не удалось на завод пробиться, патрули.

— Где там патрули? — вмешался в разговор Иван, — до самого завода дошел, тебя искал — никаких патрулей не видал.

— Я другой дорогой шел, через Большой бульвар.

— Понесло тебя через бульвар. Дорогу забыл, что ли?

— Сам не знаю, — пробормотал Тимош, — наверное задумался, — достал из-за пазухи листовки, не глядя на Тараса Игнатовича, положил на стол.

— Задумался! — начал было Ткач и вдруг увидел листовки, — это что ж такое? Оробел? Так говори прямо.

— Сказал уже — патрули гналась.

Тимош в сущности говорил правду, почти правду и это «почти» сразу почуял старик:

— Иван, забери листовки, — только и сказал он.