Окраина - [40]

Но вот все погружено; перед опустевшим домом стоят мужчина, женщина, двое почти взрослых детей — юноша и девушка, — старик, чей сын был в Англии, и старуха, чье изображение мы только что видели на фотографии рядом с президентом Масариком.

— Как они будут нас ненавидеть! — шепчет мать Франтишка.

Кое-где в толпе раздаются всхлипывания. Всем хочется, чтоб все поскорее кончилось, но ни у кого не хватает смелости подать знак, чтоб уезжающие, ради всех святых, сели бы уже на подводы и отправились куда глаза глядят. Наконец старуха насмешливо показывает на надпись, уже до того оббитую и стершуюся, что ее никто и не помнит: «Благослови, боже, сей дом — строил я, кому жить в нем?» Потом, пожав плечами, высокая, лишь чуть-чуть согбенная, она отходит к подводам, опираясь на палку.

Никто не подает им руки, никто не желает счастливого пути, не машет платочком. Сцена напоминает кадры немого фильма без музыкального сопровождения. Толпа расходится. Никому уже не хочется стать хозяином покинутой усадьбы, никто не спорит из-за светлых комнат, не мечтает о зеленой охотничьей шляпе с пером сойки. Величие минуты подавило мелочные желания. Во всяком случае, на этот день. Люди переговариваются о том, что скоро пришлют каменщиков и перестроят помещичьи дома — в каждом выкроят по четыре двухкомнатные квартиры.

Мысль об этих квартирах в просторном, полном солнца доме крепко засела в голове Франтишковой матери; и она говорит:

— А мы так и помрем в Жидовом дворе!

— Участки должны сначала разметить, и сперва надо за них заплатить. Не могу же я сам явиться в поле, выкосить хлеб на этом месте да выкопать там яму под фундамент, — вполне резонно возражает отец.

— Так по крайней мере хоть деньги-то внеси!

Но отец колеблется. С одной стороны, зарабатывает он теперь достаточно вполне надежных, республиканских денег, но, с другой стороны, он не хочет опережать других. В каждое первое воскресенье месяца, со вкусом изображая осмотрительного хозяина, он откладывает в местной сберкассе сотню за сотней.

— А мебель наша так и сгниет в пивоварне. Чего же нам — ждать, когда на кровати шампиньоны вырастут?

Мать прямо сгорает от нетерпения, но это отнюдь не выводит отца из равновесия.

— Вот станут продавать участки, тогда и купим.

Сводить скот в общие хлева решено после жатвы. «О, после жатвы, должно быть, весело бывает в Уезде!» — мог бы подумать поверхностный наблюдатель. Но тут следует проявить сдержанность. Местный Национальный комитет, запретив сомнительные гулянки в трактире пана Гинека, собирается запретить и празднование дожинок. Местный Национальный комитет — революционный, решающее слово принадлежит Жерди-Пенкаве, а он не желает поддерживать мероприятие, порожденное несвободным обществом.

— Мы не потерпим, чтоб честные трудящиеся корчили из себя шутов, а поверженная буржуазия над ними насмехалась! — нетерпеливо убеждал Пенкава колеблющихся членов МНК[33].

Тут председатель местной партийной организации прав. Хотя везде в других местах люди славили и славят дожинки, в Уезде этот обряд получил какую-то странную форму. Никому из работников бывшего государственного имения и в голову не приходило заниматься чем-либо подобным. Да и с какой стати? Батраки уже десятилетиями знают: уродит поле или нет — для них ничего не изменится. Все равно им каждый день будут отмерять порции молока по числу членов семьи, раз в месяц платить небольшое жалованье, так чему радоваться? Того же мнения и служащие — управляющие, конторщики, приказчики. Что касается помещиков, то завершение уборочных работ для них просто возможность чаще уезжать в Прагу или отправляться в более далекие путешествия. Они не испытывают потребности встречаться даже с подобными себе, а уж тем паче с теми, кто убирает для них рожь, пшеницу, ячмень и овес. Несмотря на сказанное, есть в Уезде несколько упрямцев, желающих изменить мир с помощью искусственно привитых «добрососедских чувств»; и они ежегодно берут напрокат в пражской театральной костюмерной наряды стражников давних времен — треугольные шляпы и сабли, — а самого горького в деревне пьяницу обряжают в костюм, в котором мог бы щеголять и деревенский франт восемнадцатого века, и помощник учителя той же поры. Костюм этот состоит из пары черных сапог, желтых панталон, белой рубахи с красным шейным платком, зеленого — водяному впору — фрака и черного цилиндра. Не успеют, бывало, натянуть все это на пьяницу, как он уже лыка не вяжет. Но вот все переоделись: мужчины стражниками, женщины в «национальные» костюмы, — и при них колбасится пьяница. Приглашают также «капеллу». Впрочем, она не бог весть как сыгралась: нанимают наспех двух-трех халтурщиков, которые, правда, играют в каком-нибудь настоящем оркестре, но не прочь подработать в выходной день. И вся эта пестрая компания пускается обходить дома.

До сих пор не случалось, чтоб этой назойливой шайке открыл двери кто-либо из богатых крестьян. Их жены, поглядывая из-за занавесок, закатывают глаза и умоляют всех в доме: «Ради бога, только не открывайте!» И мнимые пейзанки тащат от дома к дому подносы с кусочками студня и стопками, «капелла», фальшивя, наяривает «Сено, солому возим по дому», «Баюшки-баю куколку мою», «Осень, цветут георгины», а под ногами у них путается пьяный в цилиндре, изображающий не то богатея давних времен, не то водяного. Его роль загадочна и непонятна. Когда подобным образом наряжается взрослый, мы вправе ждать от него веселых шуток, которые имели бы какой-то смысл. Пьяница порой делает попытки перекувырнуться, а потом ищет в дорожной пыли свой цилиндр, и ничего остроумного он не изрекает, только бормочет себе что-то под нос. Если удается достучаться в какой-нибудь дом, женщины с веселыми визгами наливают водку в захватанную стопку, ожидая, что облагодетельствованный бросит на поднос деньги в количестве, во много раз превышающем стоимость угощения. Те, кто действительно имеет отношение к полевым работам, тщательно запирают двери перед этой нелепой компанией, и потому с фольклорными бабами пляшут — во дворе, на дороге или у себя в сенях — захваченные врасплох пекари, министерские швейцары, мусорщики, служащие пражского коммунального хозяйства да шахтеры на пенсии, которые не сразу сообразят, что к чему.