Окоянов - [35]

Отец Лаврентий начал читать Александра Блока и вскоре увидел, как искренняя религиозность первых книг великого творца чем дальше, тем больше затеняется нравственным страданием. По какой-то неизведанной причине поэт начинает протестовать против гармонии. В его стихах нарастают грозовые ноты. А с революции пятого года их переполняет неистовое желание бунта. Бунта против чего? Блок об этом не говорит прямо. Но читающий, конечно же, уверен, что против окружающей жизни. Против всеобщего распада. Только Блок хочет не возврата гармонии, а разрушения, еще большего хаоса.

Слабо знавший ранее мирскую литературу, священник погрузился в ее изучение и, прочитав всех популярных российских авторов, осознал, что они посеяли в православном народе сорняки не свойственного ему протеста. Того протеста, который происходит не столько от реального угнетения людей, сколько от навязанных представлений об идеальной жизни. К началу века почти всякий русский рассуждал, что все плохое в России исходит от самодержавия.

Священник видел, как с каждым годом нарастает вал литературы, произведенной уже новым поколением писателей, еще более путаной и крикливой. Наконец, во главе ее встал Максим Горький, прямо приветствовавший грядущий бунт. Теперь настала очередь запрещенной литературы, и она потекла во все поры общества, в том числе и провинциальный уездный город Окоянов. Эта писанина ускорила переворот в мозгах, который подстегнул желание устроить и переворот в жизни.

Отец Лаврентий осознавал, что новые явления начинают раскачивать привычные устои, но не видел никакого выхода. Казалось бы, по сравнению с восьмидесятыми и девяностыми годами жизнь становилась лучше. А головы были заняты разговорами о свободе, о гнете самодержавия, и чем дальше, тем больше в людях нарастало озлобление. Непонятное отчуждение и ожесточение все чаще стало показываться на вид. Росло количество случаев разбойных убийств и воровства, появились изнасилования. А после пятого года стала нарастать волна террора, несравнимая по масштабам с действиями народовольцев. Отцу Лаврентию было непонятно, почему народ с одобрением воспринимает вести об убийствах министров, губернаторов и других слуг государства. Плохие они или хорошие, никто не имеет права лишать их жизни. В России же лишают, а публика ликует. Что происходит? К семнадцатому году появилось большое количество людей неверующих, ненавидящих царя и готовых к любому насилию.

После прихода к власти большевиков на священника обрушился вал исповедей, соединяющих в себе один протяжный стон человеческого несчастья. Это было для него страшным испытанием. Хотя он и не призван был по своему чину принимать исповеди к сердцу, а лишь быть помощником раскаивающегося, то, что говорили ему люди, не могло пройти мимо, не тронув души. За тихим провинциальным фасадом уездного города кипели страсти ломки русской цивилизации. В душах людей всколыхнулась небывалая гордыня, порождавшая человеческие трагедии. Отцу Лаврентию казалось, что революция – это змей искуситель, посеявший раздор там, где была любовь. Нарождающиеся порядки выглядели пугающе не по-русски, и это еще больше усиливало ощущение ужаса от происходящего.

У отца Лаврентия был единственный старый друг, с которым он делился своими переживаниями, – хирург местной больницы Константин Владимирович Седов.

Сын Седова, мягкий и добрый Антоша, которого отец Лаврентий крестил три десятка лет назад, являлся начальником местной ЧК, и это никак не укладывалось в голове священника. В его глазах Антон совсем не подходил на роль карающего меча революции. Священнику казалось, что парня занесло туда случайно.

Константин Владимирович также тяжело переживал это обстоятельство, однако хранил молчание и лишь однажды проронил, что, наверное, Богу было угодно послать Антона в чрезвычайку, чтобы хотя бы немного смягчить ее жестокость.

«Может быть, это и так, – подумал тогда отец Лаврентий. – Только не случится ли, что чрезвычайка ожесточит Антона?»

Оба старика избегали политических разговоров в присутствии Антона и таким образом хранили внутренний мир в этой старинной компании. Антон же со своей стороны любил их обоих и снисходительно относился к их отсталым взглядам.

И все-таки накипело на душе у старика священника, и он пришел к своему другу за советом:

– Понимаешь, Костя, в стенку я уперся. Не могу так больше жить. Не могу больше молча смотреть, как люди в грехе и преступлениях гибнут. Слепота, слепота во всем мире. Ведь гнались за жар-птицей, все вокруг топтали, лишь бы ее за хвост схватить. Думали: жар-птица – это богатая жизнь. А чем кончили? Ненавистью друг к другу, пустотой и нищетой. Хочу с амвона с людьми говорить. Может, хоть в ком-то искру Божью зароню. Нет сил все это видеть, в молчаливых свидетелях ходить. Против Бога это!

– Понимаю, Леня, понимаю. Очень понимаю тебя. Не знаю, что на твоем месте делал бы. Может быть, также поступил бы. Но мне легче. Долг мой во все времена безупречен – что бы ни происходило, человеческие жизни спасать. А тебя не буду отговаривать. Мы свое уже отжили. Надо о достойной кончине думать. Я на твою проповедь завтра приду. Больные один раз в жизни подождут. Приду обязательно.