«Окопная правда» Вермахта - [90]

«Тем, кто и сегодня считает большевизм спасением, стоило бы показать этот «рай», — насмешливо писал жене Карл Фухс. — Когда вернусь, расскажу тебе много страшных историй о России». В другом письме он заключил: «Куда ни посмотри, не видно ни следа культуры. Теперь мы понимаем, что наша великая германская родина дала своим детям. Во всем мире есть лишь одна Германия». Своей матери Фухс с негодованием заявлял: «Эти люди… живут, как животные. Им бы хоть раз увидеть немецкую гостиную. Для них это было бы раем — раем, которого их лишили коммунистические прохвосты, евреи и преступники. Мы увидели истинное лицо большевизма, познакомились с ним, испытали его на себе и знаем, что с ним делать». Фухсу миссия Германии казалась понятной: «Наш долг — сражаться и освободить мир от коммунистической заразы. Когда-нибудь, через много лет, мир поблагодарит немцев и нашего обожаемого фюрера за победы здесь, в России».

Такого мнения придерживались не только солдаты, происходившие из среднего класса. Солдаты из рабочих семей, воспитанные в вере в то, что Советская Россия была раем для рабочих, нередко испытывали куда более сильный шок и отвращение. Таким образом, непосредственный опыт подкреплял утверждения нацистской пропаганды, поскольку солдаты собственными глазами видели то, что они считали жестокостью и варварством России. Рядовой X. в июле 1941 года презрительно писал: «Мы уже в глубине России, в так называемом раю. Здесь царит великая нищета. Люди более двух десятилетий страдают от невообразимого угнетения. Мы все предпочли бы скорее умереть, чем жить в такой нищете и мучениях… Мы часто спрашиваем русских солдат, почему они бросили оружие, и они отвечают: «А за что нам воевать? За годы угнетений и нищеты, через которые нам пришлось пройти?» Ефрейтор В. Ф. негодовал: «Я сыт по горло этим хваленым Советским Союзом. Условия жизни здесь допотопные. Наша пропаганда, судя по всему, не преувеличивала, а, скорее наоборот, преуменьшала». С его мнением соглашался и фельдфебель Г. Ш., с сожалением отмечавший: «Трудно себе представить, как беден и примитивен «красный рай». Другой солдат в сентябре 1943 года подтверждал: «Здесь, на востоке, можно понять, почему человек может выдерживать такие тяготы». Один солдат, выходец из рабочей семьи, с отвращением описывал:

«На ночь нам отвели деревянный дом, где уже жила русская семья… Всю ночь нас кусали клопы… Огромная печь служила семье для обогрева, и ночью они спали на ней или рядом с ней… Внутренние стены этой лачуги были оклеены газетами… У детей были распухшие от недоедания животы, и это на Украине — в главной житнице Советского Союза… Несколько лет назад в одном берлинском ночном клубе я слышал шутку, но никогда не думал, что она воплотится в жизнь. «Первыми коммунистами были Адам и Ева. У них не было одежды, им приходилось красть яблоки, чтобы поесть, они не могли сбежать из того места, где находились, но все равно считали, что живут в раю». В реальности дела обстоят так, что после двадцати двух лет коммунизма для этой семьи изредка поесть соленой рыбы — огромная роскошь. Как же меня угнетает эта страна».

Даже легендарная способность русских переносить трудности казалась немецкому солдату проявлением нечеловеческого характера. «Русские — бедолаги, которые… влачат в окопах довольно жалкое существование», — заметил Гарри Милерт. Затем он добавил: «Но русские также более примитивны, звероподобны и более привычны к жизни в земле, чем мы». Наблюдая за русскими ранеными, итальянский военный корреспондент Курцио Малапарте с удивлением отмечал: «Они не кричат, не стонут, не ругаются. Несомненно, есть что-то мистическое, что-то непостижимое в их непреклонном, упрямом молчании». Эрих Двингер также с трепетом говорил о раненых русских:

«У некоторых, обожженных огнеметами, не осталось ничего похожего на лицо. Это были покрытые волдырями, бесформенные комки плоти. Одному пулей оторвало нижнюю челюсть… У другого, так и неперевязанного, пять пулеметных пуль превратили плечо и руку в кровавое месиво. Кровь хлестала из него, словно из нескольких труб разом… За моими плечами уже пять кампаний, но ничего подобного я не видел. С губ раненых не срывалось ни крика, ни стона… Едва началась раздача перевязочных материалов, как русские, даже умирающие, встали и устремились вперед… Бесформенные, обожженные свертки двигались так быстро, как только могли. Около полудюжины из них, лежавших на земле, тоже встали, придерживая одной рукой внутренности и протягивая другую в умоляющем жесте… За каждым из них тянулся кровавый ручей, постепенно расширявшийся в настоящий поток».

Горючая смесь изумления, отвращения и страха, с которыми солдаты смотрели на русских, заставляла их видеть в противнике нечто нереальное, продукт жестокой и грозной системы, которую необходимо было уничтожить. «Мы здесь сражаемся не с народом, а просто с животными», — решил Вильгельм Прюллер. «Война здесь, в России, совершенно не похожа на прежние войны с государствами», — отмечал ефрейтор Л. К. И он не сомневался в причине этого, соглашаясь с Прюллером в том, что русские «больше не люди, а дикие орды и звери, которые были вскормлены большевизмом за последние 20 лет. Нельзя допускать ни малейшего сочувствия к этому народу». Более того, ефрейтор Г. Г., наблюдая за русскими военнопленными, назвал их «глупыми, звероподобными и оборванными». Другой солдат утверждал, что «среди этого смешения рас дьявол почувствовал бы себя как дома. Думаю, это самый испорченный и грязный народ среди живущих на Земле». Карл Фухс заявлял: «Здесь едва ли увидишь человеческое лицо, которое покажется разумным и осмысленным… Дикий, полубезумный взгляд делает их похожими на слабоумных». Такое сочетание идеологии, идеализма и личного опыта немало способствовало необыкновенной выносливости немецких солдат, поскольку многие, столкнувшись с культурой, которая казалась им чуждой, варварской, жестокой и угрожающей, верили, что они сражаются за само существование немецкого общества.