«Окопная правда» Вермахта - [65]

Для многих солдат чувство внутренней свободы во время войны вызывали не объятия смерти, а высвобождение ярости, которая вела к смерти. Возбуждение войны, красота ужаса давали выход темному, эмоциональному и иррациональному началу человека, высвобождали беспорядочное и необъяснимое в человеке, полностью отдавая его во власть очарования абсолютной свободы. Внезапный прилив опасности и стихийных сил, разрушительной страсти нередко оказывал неожиданно пьянящее действие. «Те парни поняли, что не смогли самореализоваться в жизни, — размышлял Гельмут Пабст в апреле 1942 года. — Все их мелочные доводы бледнели по сравнению с силой природы, с зовом крови, толкая их на предельную жестокость». Предельную — значит, испытано уже все. Гарри Милерт утверждал, что «испытывать страх перед трупами могли только сентиментальные и привередливые… Это не омерзение — скорее, побуждения, которые вызывает отвратительное зрелище. Это смутное ощущение… мы не показываем никогда, но душа всегда… что-то подозревает». В глубине нашей психики таигся секрет, который большинство из нас предпочло бы похоронить навсегда: понимание того, что многим мужчинам война доставляет удовольствие не только благодаря первобытному «зову крови», как назвал его Пабст, но и благодаря ощущению полной свободы, которое они испытывают во время боя. Несмотря на тревогу, которую вызывали у него эти чувства, Милерт тем не менее поведал своему дневнику, что «солдатская жестокость чувственна». Эта чувственность казалась ему дьявольской, хотя он и признавал, что результатом была «чувственная эстетика». Другим тоже виделось что-то соблазнительное, что-то злое, но прекрасное, выходящее за рамки морали в совершении любых поступков в жизни, включая убийство. «Убивать легко, — соглашался Ги Сайер. — Особенно тому, кто уже не чувствует особой связи с жизнью».

«Эти сутки, пожалуй, самые незабываемые и точно самые беспокойные и прекрасные в моей жизни, — подтверждал Вольфганг Деринг, говоря о недавней атаке. — Такие ощущения совершенно по-особому влияют на людей. Одни просто прячутся в животном ужасе. Часто находятся те, кому все кажется просто каким-то несчастным случаем. Другие впадают в панику и теряют способность принимать решения… Есть и дерзкие наемники, и прирожденные авантюристы, которые наслаждаются такими моментами и впадают в состояние на грани эйфории». Деринг не сомневался в том, к какой категории относится он сам, указывая, что он в такие моменты ощущал «полнейшее спокойствие и уверенность в себе». Для него внезапное ощущение силы и свободы от традиционных ограничений оказалось опьяняющим.

Эта повышенная настороженность, приятное возбуждение человека, заглянувшего в бездну, нередко служило стимулятором, вызывавшим ощущения, «совершенно не похожие на те, что описывались в книгах о Великой войне», ощущения, будто «заново родился». Хайнц Кюхлер, практически не раздумывая, писал: «Война приносит странную радость». Однако другие стремились выразить особые ощущения, которые вызывала в них война. «В жизни боль и радость, отчаяние и счастье нередко идут рука об руку, — утверждал Рудольф Бадер. — Их столкновение болезненно, но оно может приносить плоды. Великие вещи и поступки совершаются в этом мире только через боль. Кто ищет жизни, должен познать горечь смерти». Рудольфу Хальбею все казалось очевидным. «Жизнь больше нельзя принимать как должное, — заметил он в январе 1943 года. — Она — дар». Ги Сайер объединил оба этих объяснения, пытаясь расшифровать притягательность войны. «Мир принес мне много удовольствий, — размышлял он, — но ни одно из них не сравнится по мощи со стремлением выжить во время войны… и с ощущением абсолютных истин».

Некоторые настаивали на том, что оценить глубину жизни можно лишь побывав на пороге смерти. Вольфдитрих Шретер считал, что пьянящее возбуждение войны порождает жизнь, «как будто наступила последняя ночь, последний день; постоянное пребывание на пороге вечности пробуждает великую радость». «Для нас, солдат, эта война, наверное, станет невероятным опытом, — размышлял Вольфганг Деринг, — который снова позволит нам прожить жизнь с совершенно особым осознанием глубинных законов бытия. Нет сомнения, что война наполнила все новым содержанием и позволила совершенно по-новому взглянуть на те немногие прекрасные и важнейшие вещи, что есть в нашей жизни». «Только те, кто прошел войну, способны определить пределы человеческого существования», — утверждал Хорстмар Зайтц. Гельмут Пабст заметил: «Даже в эти мрачные часы чувствуется, что жизнь полна значения. Это горькое и сладкое чувство одновременно, потому что мы научились видеть суть… В такие часы возникает желание… прожить вторую жизнь, построенную на этом понимании». Гарри Милерт также размышлял: «Мы живем суровой жизнью, в которой перед нашими глазами каждодневно предстает правда земного существования: из смерти и эфемерности рождается благословенная радость наслаждения красотой, которое способен как следует понять лишь тот, кто почувствовал на себе и осознал существование между эфемерностью и смертью». Вольфганг Клюге соглашался: «Мы, принужденные идти по темной стороне жизни, больше цепляемся за красоту, чем те, кто ею обладает». Более того, некоторые, как Мартин Линднер, начали верить, что «только тот, кто прошел через бездну и ужас множества сражений, способен понять, как спокойны и прекрасны земля и жизнь, как красивы цветы, как трогательна музыка и какой искренней может быть картина… Человек лучше всего ощущает любовь и тепло господа после боя, и тогда его переполняет чувство великой благодарности и радости».