«Окопная правда» Вермахта - [58]

Даже ужасная русская зима вызывала у некоторых солдат восхищение, как, например, у Вальтера Вебера, писавшего о «широких, заснеженных просторах, накрытых сверху звездным небом, подобного которому никому не доводилось видеть в Германии». Ги Сайер, стоявший в одиночестве на посту в рождественскую ночь 1942 года, вспоминал о ней: «Самое прекрасное Рождество, которое мне доводилось видеть, состоящее целиком из самых бескорыстных эмоций и лишенное любых безвкусных украшательств. Я был совершенно один под огромным, усыпанным звездами небом и помню, как по моей замерзшей щеке текла слеза. Я плакал не от боли и не от радости, но от чувств, вызванных этим сильным переживанием». «Сегодня был чудесный день, — радовался Гарри Милерт в объятиях зимы. — Воздух чистый, как стекло, до самого горизонта, холодное зимнее солнце, невероятный серебристо-голубой блеск реки… и одинокая, пустынная местность, перерезанная оврагами, которые видны еще более отчетливо». Спустя месяц Милерт восхищался «прозрачными, как хрусталь, ночами… и созвездиями, мерцавшими, словно бриллианты, на черном фоне неба». Очередная холодная ночь в Восточной Украине, под Харьковом, поразила Милерта картиной происходившего на небе. «Серп луны лежал, словно лодка, покачивавшаяся на темно-синих волнах небесного моря, — писал он в феврале 1943 года. — На горизонте возникло серебристо-розовое сияние. Все небо было усыпано звездами… Вся середина моря была залита серебристым сиянием… и в высоте виднелся золотой лунный корабль, наполовину скрытый в этом сиянии… Это было великолепное зрелище». Точно так же во время мучительного отступления с Кавказа Проспер Шюккинг отмечал: «Была очень холодная, но прекрасная звездная ночь. Рано утром мы прибыли на пустую поляну. Вдали мерцало Черное море, а на востоке все небо искрилось в лучах рассвета». Поразительно, но даже в тот момент, когда вокруг него смыкался Сталинградский котел и катастрофа становилась неизбежной, один из солдат отмечал, что «почва здесь очень богатая и мягкая… Четыре дня назад я лежал в окопе метровой глубины и весь день рассматривал землю».

Некоторые солдаты испытывали даже чувство спокойствия и безопасности от того, что их повседневное существование стало зависеть от этой почвы и от их работы с ней. «Сейчас я, скорчившись, сижу в убогой щели, — жаловался Гарри Милерт, — в которой не больше двух человек могут разместиться у небольшого стола, сделанного из ящика, если третий ляжет на дно окопа. Поэтому мы по очереди сидим или лежим, лишь бы оставаться в окопе». Как Милерту было хорошо известно, зарыться в землю было практически единственным спасением от множества летающих предметов, которые могут прикончить солдата. «Противник снова поджимает. Пока только артобстрелами и налетами бомбардировщиков, которые не производят на нас большого впечатления», — писал он. И почему же? «Потому что им нужно еще сначала попасть в наши крошечные окопы посреди огромной русской земли». Милерт продолжает размышлять о символизме отношений пехотинца с окружающей его землей: «Мы зарываемся все глубже… И вскоре все наши солдаты исчезают с лица земли. Мы, пехотинцы, — обычные кроты… Эти землянки имеют размеры в среднем 2,5–3 метра, в них есть пара досок и стол. Солдаты без устали, со всем искусством и изобретательностью в кратчайшие сроки обустраивают самые очаровательные землянки. Стены увешаны полосами брезента. Внутри обычно сидит так много народу, что холодно не бывает».

Эти землянки — фактически могли казаться родным домом — именно такое сравнение привел спустя несколько месяцев Милерт. «Время от времени мы отправляемся на позиции русских, — писал он своей жене, — то есть мы ползком подбираемся к ним, укрываясь за кустами, в канавах, и ощущаем растущее возбуждение. Но это, конечно же, совсем не так мило… Когда ты, весь в грязи, возвращаешься домой в теплую землянку, ты чувствуешь себя совершенно счастливым». Ги Сайер также сохранил яркое воспоминание о землянке как об относительно удобном и безопасном месте среди военных бурь. «Солдаты проводили время кто как мог, — отмечал он. — Спали, несмотря на неудобство, играли в карты или писали домой, осторожно держа ручку занемевшими пальцами. Свечи… втыкали в пустые жестянки, в которых скапливался тающий воск, продлевая их жизнь в четыре или пять раз. Воспоминания об этих землянках, затерянных в степной глуши, по-прежнему остаются со мной, словно сказка, услышанная в детстве».

Некоторые непосредственные наблюдатели даже целенаправленно изучали разнообразие и индивидуальные особенности земляных работ, выполняемых пехотинцами. Так, Клаус Хансманн размышлял:

«Окопы, щели — пустоты в земле, принимавшие нас. Примитивная земляная архитектура солдата — зеркало его души. Один, вечно настороженный, роет глубокий погреб со сводчатыми потолками, где он чувствует себя в безопасности и где в рот сыплется земля, когда он, несмотря на фронтовой шум, в полной мере наслаждается сном. Другой создает простой четырехугольный окоп в точном соответствии с уставом… и лежит в нем плашмя, чуть подтянув колени, с полным осознанием того, что день завершен, как подобает солдату. Ловкач наметанным взглядом окидывает окрестности и находит неровности, которые несколькими движениями лопаты можно превратить в подходящее убежище, где можно поспать подольше, пока остальные продолжают надрываться, орудуя лопатами. Индивидуалист, напротив, обустраивает настоящий дом: точно подходящий ему по размеру, который превращается в удобное земляное кресло с выемками для кружки с чаем… и для пачки сигарет и спичек. Другой превыше всего ценит крышу над головой и накрывает ее брезентом… Паразит выжидает, пока кто-нибудь не получит приказ отправиться в тыл, и с радостью занимает дармовой окоп. Каждый готовит себе гнездо, точно птица… И вот мы каждый день роем… Мы — перелетные птицы».