«Окопная правда» Вермахта - [35]
В ГДР про плен мы ничего говорить не могли. Во Франкфурте-на-Одере, когда меня передавали, я должен был подписать бумагу о неразглашении. Этого хотели от нас и русские, и наши так называемые восточные функционеры, из комитета «Свободная Германия». В 1950 году искал работу в Гере, где было много машиностроительных предприятий, но они почти все в рамках репараций Советскому Союзу были демонтированы и вывезены. Я пошел в Бюро по трудоустройству и сказал, что я слесарь. Меня семь лет не было дома, я был на казарменном положении и спал на нарах, а они мне предложили работу в Рудных горах. Я отказался и не поехал. Они были этим недовольны и сказали, что я теперь должен искать работу самостоятельно. Я нашел работу. На рабочем месте ко мне подошел руководитель и сказал, что я должен заполнить заявление о вступлении в Общество немецко-советской дружбы, поскольку на этом народном предприятии все 100-процентно обязались вступить в Общество немецко-советской дружбы. Я сказал, что листок с заявлением о вступлении он может забрать обратно, потому что я из этого общества только что вышел, я только что из плена, где пять лет ел сухари и капустный суп. Меня немедленно уволили. Только в 1960-м или в 1962 году, я был уже десять лет дома, я все-таки вступил в Общество немецко-советской дружбы.
Фото, сделанное в лагере военнопленных
– Вот этот костюм на фотографии из лагеря, где вы его взяли?
– У нас в июне была фотосессия. Я обычно ходил в поношенной русской униформе: эти казацко-индийские блузы, знаете, и русское солдатское белье.
Зимой мы носили русские ватные куртки и русские валенки. И русские меховые schapka. В принципе мы одевались как русские. Тот, кто нас фотографировал, пришел к нашему бригадиру и сказал: «Ребята идут фотографироваться, надо их одеть во что-то приличное». На меня надели поношенную куртку вермахта, с которой были спороты все знаки различия, а на рукаве была нашивка woennoplennyi. Их обычно носили те, у кого в лагере был более высокий статус. Рубашка была русская, только что постиранная, галстука у меня не было.
Почтовая карточка военнопленного Гюнтера Куне
– Вы жили на тракторном заводе?
– Нет, я жил в лагере военнопленных, который располагался рядом с заводом. Я все время был на тракторном заводе, я оттуда выходил ровно один раз, на 1 Мая, нас строем и под охраной отвели в кино. Там показывали немецкий фильм «Белый сон», на немецком языке с русскими субтитрами. Еще, я должен сказать, у меня был еще один контакт с гражданскими. Одна старая русская mamochka спросила у нашего бригадира, нет ли у него двух надежных людей, которые ей помогут собрать урожай картошки. Наш бригадир назвал меня и моего товарища, и нас забрала эта старая дама, возраст я сейчас не могу оценить, я был молодой. Мужа у нее уже не было, дети были где-то далеко, но был урожай картошки и овощей. Наш бригадир забрал нас из лагеря, без охраны, и отвел нас двоих к ней, она жила в деревянном доме, по спартански, но прилично. Мы выкопали картофель, перебрали его и сложили в подвал под домом, чтобы он зимой не замерз. Потом это старая дама приготовила нам картошки, у нее была коза, и она дала нам большую миску йогурта. Первый раз в плену я сытно поел. Я эту старую даму никогда не забуду, потом она нас отвела обратно в лагерь. Я в России никогда не пытался бежать из лагеря, потому что я владел русским языком несвободно, и поэтому у меня не было никаких шансов.
– Как вы в лагере относились к антифашистам?
– Я к ним не очень хорошо относился, более того, я их ненавидел, потому что они были гораздо хуже русских. Среди антифашистов были нормальные люди, но те, кого я знал…
Один мой хороший товарищ, с которым мы вместе копали картошку у старой дамы, был из окрестностей Лейпцига. Он служил в военно-морском флоте, его не перевели оттуда в Ваффен СС, как меня. Его в 1948 году отпустили домой, но я это только потом узнал. Он добровольно записался в школу антифашистов. Он учился в школе антифашистов, его досрочно отпустили с обязательством поступить в полицию ГДР, точнее, тогда была еще зона советской оккупации. Он приехал в ГДР, поступил в полицию, учился и стал начальником уголовного розыска в Ростоке. Когда меня из-за эсэсовской татуировки отсортировали в другой лагерь, я ему сказал устно, письменно мы ничего передавать не могли: «Хельмут, если ты попадешь домой раньше, чем я, пожалуйста, съезди к моим родителям и расскажи им, что я еще жив и у меня все хорошо». Он так сделал. Он приехал домой в 1948 году, поехал из Лейпцига к моим родителям и сказал, что у него весточка от Гюнтера, у него все хорошо.
– Когда вы надели эсэсовскую униформу, каким было отношение к вам гражданского населения в Германии?
– Собственно, неплохое, потому что, с сегодняшней точки зрения, война была проиграна в 1942 году, после Сталинграда, но тогда Геббельс выступил на большом пропагандистском мероприятии и сказал, что мы хотим тотальной войны, да, и все закричали «ура». Это был конец, но в политической диктатуре никто не осмеливался выступить против «Хайль Гитлер». Тогда, в общей эйфории, было так, что Ваффен СС были признанными немцами частями, которые применяли в горящих точках, там, где вермахт не справлялся. У них была специальная, лучшая техника, лучшее вооружение. Я себя, как член Ваффен СС, дискриминированным не чувствовал, за исключением следующего случая. Когда мы, дивизия Ваффен СС «Гитлерюгенд», участвовали в наступлении в Арденнах, мы могли передвигаться только ночью, потому что американцы и англичане, со своими ябос и лайтнингами английскими, уничтожали все, что днем двигалось по дорогам. Мы двигались только ночью, мы въехали в Эйфель с нашими гусеничными транспортерами, в кузове которых были минометы, и ночевали там, в Эйфеле. Нас разместили по домам. Население Эйфеля – ультракатолическое. Мы были в крестьянских домах, в каждом доме было распятие и терновый венок. И они нам, солдатам, даже не дали воды. Была война, был 1944 год, они нас игнорировали. Это уже была оппозиция, восстание, это чувствовалось. Нас, 18-летних, ужаснуло то, что они с нами не хотят иметь ничего общего.
