Окончательное решение - [21]

Сначала, увидев лишь качающуюся тень, пляшущий на ветру кусок клеенки, сдутый с поленницы какого-то фермера, он приготовился проскочить прямо сквозь него, поверив в иронию судьбы, которая сопровождала его неизменно. Затем, как раз тогда, когда рок в виде трепещущего покрова чуть не поглотил автомобиль, клеенка вдруг обернулась плащом и когтями, огромной летучей мышью, летящей навстречу и бьющей крыльями из коричневого твида. Оказалось, что это человек, старик, сумасшедший старик-пасечник, который, шатаясь, с бледным вытянутым лицом выскочил на дорогу и размахивает руками. На пути викария порхала огромная безумная сумеречная бабочка. Мистер Пэникер рванул руль влево. Откупоренная бутылка, похищенная у непутевого сына, которая до сих пор была единственным товарищем его суматошного бегства, вылетела из удобной ямки на соседнем сиденье и шмякнулась о перчаточный ящик, разбрызгивая бренди, точно кропило. С несомненным чувством свободы, как будто наконец она достигла состояния, к которому стремилась уже давно, в течение всей своей жалкой карьеры, выражавшейся в бессмысленном, трясущемся ползанье и внезапных остановках, «империя» нарисовала ряд широких балетных петель по лондонскому шоссе, каждая из которых соединялась с предыдущей по кольцеобразной траектории, оставив детский рисунок ромашки, наполовину начерченный полосами на мокром черном щебне. Именно в этот момент отношения мистера Пэникера с небесами вновь продемонстрировали давно присущий им сарказм. Машина решила прервать свою эскападу или просто потеряла к ней всякий интерес и, затрясшись, остановилась, проехав еще футов двадцать вперед: ее капот, верный первоначальному намерению, развернулся в сторону Лондона, двигатель тарахтел, одинокая фара высматривала что-то вдали сквозь льющийся дождь. Было похоже, что машина получила нагоняй за свои выходки и теперь приготовилась смиренно продолжить путь. Пассажирская дверь открылась. С воем ветра и бегущей сзади свитой из дождевых капель старик ввалился в автомобиль. Захлопнув за собой дверь, он начал отряхиваться, как худая мокрая собака.

— Благодарю, — лаконично сказал он и обратил жутковато ясный взгляд на своего спасителя, на перевернутую бутылку бренди, рваную кожаную обшивку сиденья, торчащие провода, облезлую приборную панель и даже, как показалось мистеру Пэникеру, на саму его душу, изумленную и насквозь промокшую. Длинные широкие ноздри старика улавливали запах каждой пролитой капельки бренди. — Доброго вам утра.

Мистер Пэникер понял, что от него требуется включить передачу и отправляться в Лондон, делая вид, будто все так и было задумано — и новый пассажир, и запах мокрой шерсти и табака. Однако он никак не мог заставить себя это сделать. Столь глубоким и непроизвольным стало его родство с «империей» 1927 года выпуска, что ему чудилось, будто этот высокий промокший старик залез прямо в колымагу его черепной коробки, нарушив ее мрачную неприкосновенность. Течение его мыслей, до сих пор представлявшее собой беспорядочное горение, питаемое двойным источником непривычного пьянства и веселой ярости, казалось, тоже, подрагивая, остановилось. Куда он едет? Что делает? Неужели он наконец действительно убежал? Разве можно вот так просто сложить брюки в пакет и уйти?

Двигатель, словно со вздохом, несколько притих. Кажется, пассажир принял неподвижность и молчание мистера Пэникера за просьбу объяснить происходящее, и в общем-то, подумал мистер Пэникер, он не ошибся.

— Железнодорожное сообщение прервано, — сухо сказал старик. — Наверное, переправляют войска. Не сомневаюсь, что это подкрепление в Мортен. Там, по-моему, идут тяжелые бои. Так или иначе, по железной дороге сегодня до Лондона не добраться, а мне крайне необходимо это сделать.

Он уставился на свои испачканные грязью ботинки с высокой шнуровкой и на толстой подошве, старые походные солдатские ботинки, какие шли маршем в Хартум и Блумфонтейн. Ворча и скрипя костями — звук, встревоживший мистера Пэникера, — старик потянулся вперед и извлек бутылку бренди, а следом

маленькую пробку, упавшую и куда-то закатившуюся вскоре после отъезда викария — тайного, если не вороватого — из дома. Понюхав горлышко, старик сморщился и приподнял бровь. Потом, когда его черты сложились в такую непроницаемую физиономию, что ее можно было трактовать только как издевательскую, он протянул бутылку мистеру Пэникеру.

Тот безмолвно мотнул головой и отжал сцепление. Старик закупорил бутылку. И они вместе помчались в город.

Довольно долго они ехали молча, поскольку мистер Пэникер, обнаружив, что источник его ярости иссяк и опьянение начало проходить, впал в уныние от вызванного собственным поступком недоуменного замешательства. Он всегда был человеком, чьи действия и мнения характеризовались корректностью, а также предусмотрительным отсутствием непредсказуемости, которое много лет назад в семинарии в Коттаяме его научили ценить, полагая одной из знаменательнейших добродетелей хорошего викария. Молчание, глубокие старческие вздохи и кидаемые украдкой взгляды непрошенного пассажира показались ему прелюдией к неизбежной просьбе объясниться.