Окнами на Сретенку - [67]

«Лор, у меня рифмоплетское настроение, давай я сочиню про тебя стихи. Как звать того мальчишку, который, ты говорила, нравится тебе? Маленький такой, черный». — «Фима Волович». На самом деле он мне нравился не очень сильно, но в Вильку Дивида я влюбилась попозже. И минут через десять Люся под всеобщий смех читала (согнув в коленях длинные костлявые ноги и подложив одну руку под голову):

«Наша Лора днем и ночью/О воле мечтает вслух,/А тем временем наш Фима/На окошке давит мух./Лора хочет утопиться:/Прыгнуть в лужу из окна/Или, чтобы удавиться,/ Съесть огромного ежа…» Поэма была длинная и заканчивалась словами: «У волихи нашей, Лоры,/Скоро будет шесть волят,/И веселые волята/В животе уже пищат… то есть мычат, наверное. Конечно, мычат» — вносилась карандашом правка. Но у нее были и красивые лирические стихи. Как-то мы вместе с вожатым пошли гулять в парк санатория, прошли довольно далеко и уселись на полянке играть во всякие игры: например, по кругу каждый шепчет на ухо первому соседу, что он ему дарит, а левому — что с подарком сделать. «Что за глупая игра», — возмущался Виля Дивид, — мне подарили еловую шишку и посоветовали ее съесть. Ну и что?» Все-таки чаще получалось смешно, мы вообще были готовы смеяться чему угодно. На обратном пути мы вдруг обнаружили, что Люси с нами на полянке не было: она сидела над глубокой лощиной на пне, обхватив колени руками, и о чем-то думала. «А что, нельзя уж и посидеть одной? Мне здесь было интересней. Вертелись в голове стихи о природе; этот обрыв такой величественный. Но чувства мои оказались такими глубокими и широкими, что не вместились в узкое русло рифм. И ритмов». В другой раз она могла ошарашить спальню каким-нибудь сногсшибательным анекдотом. И очень украшала нашу жизнь мелодиями вальса № 7 или Фантазии-экспромта Шопена.

Люсю я очень уважала, но лучшей моей подружкой была Валя Смирнова. Стоило ей впервые появиться в столовой, как все мальчишки, даже ворчливый Вилен Дивид, влюбились в нее. Она в самом деле была очень мила. «Нам гадала сербиянка, — рассказывала она, — сестре моей предсказала всякое, и хорошее и плохое, а как посмотрела на меня, только и сказала: а у этой глазенки счастливые!» Помимо этих смеющихся голубых глаз у нее был еще хорошенький носик и чуть припухшие губки. Она была очень веселой, к тому же почти все время пела — и просто песни, и старинные романсы. И плясать-танцевать она тоже любила, даже выступала на вечерах у нас в столовой, где исполняла вальс и гопак. Валя сразу влюбилась в капитана нашей футбольной команды Витю Ганыкина, и конечно, любовь эта была хоть и молчалива, но взаимна. Витя только краснел в присутствии Вали. Но весь лагерь почему-то знал об их любви. Всех других мальчишек, увивающихся вокруг нее, Валя отваживала, но не обидно для них, а с веселым смехом. Я Вале сначала не понравилась, она говорила потом, что я показалась ей угрюмой, но через два-три дня мы уже были неразлучны. Мы были с ней одинакового роста и даже одеваться старались по возможности похоже: платья с красными цветочками, платья голубые… Девочки иногда называли нас сестричками.

Из лагерной жизни запомнились еще баянист Вася, игравший все модные песни и вальс из «Ивана Сусанина». И запомнилась военная игра двух старших отрядов: каждая армия прятала в лесу знамя и старалась не дать противнику найти и захватить его. Убитым считался тот, у кого сорвут с плеча бумажный флажок (красный и синий). Потасовка в лесу была отличная, и малины мы тоже наелись (знамя было замаскировано в малиннике). Многие жульничали — сняв с себя флажок, притворялись убитыми и выбывали из игры и вдруг снова прицепляли свой флажок и бросались на противника, заставая его врасплох. И костры тоже бывали грандиозные, обычно сжигалась целая сухая ель.

Но больше всего запомнился наш поход в Бородино. В ту же осень, вернувшись в Москву, я записала в тетрадку все подробности этой экскурсии.

Записи из дневника. Поход в Бородино

Когда на линейке утром объявили, что будет трехдневный поход в Бородино, мы с Валей тут же решили, что пойдем, и первыми побежали в изолятор к врачу. Когда она нашла нас «годными к походу», мы расцеловали друг друга от счастья.

Вечером того же дня мы с Люсей и Алей пошли прогуляться в лес, причем я пошла босиком, «закалиться к походу». На обратно пути нас напугали какие-то маленькие мальчишки, притаившиеся в кустах. Люся побежала их догонять, а мы с Алей помчались в лагерь, и при этом я как-то неосторожно наступила на шишку и больно уколола ногу.

Ночью мы с Валей долго обсуждали, какие мы возьмем с собой платья и куда все уложим. Решили взять мой чемоданчик и Валин рюкзак.

Когда я проснулись на следующее утро и мы с Валей собрались в душевую умыться, я вдруг почувствовала сильную боль в ступне и вспомнила вчерашнюю шишку. К тихому часу я уже едва могла ступить на эту ногу. К врачу было идти рискованно — она бы запретила мне идти в поход. Поэтому надо было лечить ногу своими силами. Все девочки в нашей спальне осмотрели ранку и пришли к выводу, что «будет нарыв». Кое-какие медицинские познания оказались только у Зины: она предложила сделать мне компресс. Достали где-то бинт, плотную бумагу и крепко перевязали ступню. Я была расстроена почти до слез. Вообще в тот день перед походом все разнервничались. Ребята вместе с вожатыми весь день суетились в столовой и на кухне, потом распределяли обязанности. Прибежала перед ужином Нина Ефремова и сказала, что я буду членом редколлегии походной газеты (редактор — Вилен Давид), многие были в хозяйственной роте. С нами отправляли вожатого седьмого отряда Федю — толстого, краснощекого, с вечно желтой тюбетейкой на бритой голове, и Тамару — женщину лет тридцати, которая считалась при лагере педагогом. Мы с Валей видели ее впервые. Среди ребят старшим назначили высокого богатыря Сашу Садофеева, его помощниками — Леву Неживенко и Андрюшу Бодэ. Кроме того, группа ребят отправилась еще утром — разведчиками, среди них и Витя Ганыкин. Валя очень расстроилась, что придется идти до Бородино без него: «Может, не идти совсем?» «Эй ты, — сказала я, — у меня вон нога болит страшно, а все равно я в поход пойду». «Это потому, что твой-то распрекрасный Дивид идет», — усмехнулась Нина. Вилен Дивид (или Шиворот-Навыворот, как его дразнили младшие мальчишки) был умный и внешне довольно красивый мальчик, известный во всем лагере своим резким нравом и несносной страстью к спорам. Все разговоры он сводил к спору, начинал сердиться, становился груб и не стеснялся в выражениях. Я побаивалась его, но он мне очень нравился, и девочки знали об этом, причем никто не одобрял моих чувств. Кроме колючего пререкания со всеми Вилен еще умел петь, у него был приятный низкий голос и великолепный слух.