Окнами на Сретенку - [127]

На следующий день ко мне ввалились почти все мои «бенгалята» и застали меня растрепанной, лежащей в стареньком халате, — мне было очень неловко перед ними. «Что с вами?» — «Воспаление печени: видите, я желтая». — «Лора Борисовна, а мы еще на уроке позавчера заметили, что вы желтая», — сказала Рита. Сережа вдруг рассмеялся своим «бу-а-хо-хо-хо», потом сразу сделал грустное лицо и извинился. В это время вошла мама и встала, облокотившись на подножье моей железной кровати. Она вообще всегда любила присутствовать при всех моих разговорах с подружками, а в этот день, видя, что у нас наступило минутное молчание, решила оживить ситуацию. «Да, Лорэ заболела, — сказала она, — не слушается никогда меня и не кушает как следует. Она пришла из свой работа и вдруг вырвался [в смысле, ее вырвало]. Женя сказала — Лорэ, надо температур померить…» — и дальше в том же духе. Я не знала, куда деваться от стыда, мне захотелось никогда больше не встречаться со своими любимыми студентами. Они сидели и слушали маму с большим интересом. Когда они ушли, я сказала маме, что для студентов я не Лорэ, а Лора Борисовна и что им совершенно не обязательно знать, что я «вырвался». Но мама не поняла, почему я на нее сержусь.

Кажется, в ту же осень арестовали мужа Иры Леню Финкельштейна. Он учился на третьем курсе МАИ и подрабатывал фотографией: ездил по подмосковным деревням и снимал колхозников с семьями. Это очень хорошо оплачивалось, и Леня совершенствовал свое ремесло — продавал на Тишинском рынке один аппарат и покупал новый, лучшей марки, «трофейный», там же покупал из-под полы хорошую заграничную фотобумагу — он уже знал тех парней, у которых можно было купить то, что его интересовало. И вот однажды эти ребята под каким-то вымышленным предлогом попросили Леню взять к себе домой чемодан и подержать его несколько дней у себя. В этом чемодане якобы были фотопленки, бумага и два увеличителя. Леня согласился, а когда он входил с чемоданом в свой подъезд, к нему сзади подошли и положили руку на плечо. В чемодане оказался краденый сахарин, которым спекулировали те парни. Леню судили и приговорили к десяти годам заключения. Года через полтора Ира решила развестись с ним и отдала маленького Толю на попечение Лениным родителям. В то время Ира бросила МГПИИЯ и училась в педагогическом институте на вечернем истфаке, а днем работала там машинисткой. Тетя Меля в то время уже перебралась из Чкалова поближе к Москве (ей было разрешено приблизиться к столице, но оставаться за пределами Московской области), и она поселилась сначала в Петушках, потом переехала еще ближе, в Покров, и работала там счетоводом. Время от времени она тайком приезжала в Москву, чтобы купить себе что-то необходимое вроде резиновых сапог или продуктов, и останавливалась всегда у нас. Тогда были очень строгие правила относительно прописки: всякого приезжего надо было регистрировать в домоуправлении, а если он жил больше трех суток, временно прописывать. Бывали кое-где и ночные проверки: не спит ли где кто-нибудь непрописанный. Наша соседка как-то сказала маме: «Вы смелая женщина, Марга Юльевна. У вас иногда ночует ваша Меля, мы же знаем, кто она такая. Вы не боитесь, что мы заявим на вас в милицию?» Мама ответила: «Нет, я не боюсь. Я верю, что вы все-таки порядочный человек. И вы знаете, что Меля не преступница и не враг народа, ее надо жалеть».

1948 год

Чем дальше идут годы, тем они летят быстрее — впечатления уже не так свежи и глубоки, как в детстве, когда все ново, и часто многое оказывается смазанным в памяти. Наверное, я допускаю много неточностей.

Кажется, именно 1948 год я встречала в мрачной подвальной квартире где-то недалеко от Сущевского вала. Там жила с родителями Людина подружка Нина, и мы одновременно с Новым годом праздновали ее свадьбу с Людиным братом Юрой. Юра был на год моложе сестры, в 1941-м ушел на фронт добровольцем и всю войну прослужил на военном аэродроме, где устанавливал и чинил радиоаппаратуру. Практику он прошел там такую, что, вернувшись из армии, не пошел никуда учиться, а устроился на авиационный завод, где сразу стал очень хорошо зарабатывать.

Он приходил чинить мне радио и научил танцевать модный в то время танец «линду», который многим казался неприличным, а на самом деле был просто необычным и озорным. Нина, невеста Юры, была недурна собой. Она училась в Торфяном институте, а с Людой познакомилась в театральной студии при клубе «Правды». Там она играла главные роли в спектаклях и даже давала сольные вечера (помню, например, ее мелодекламацию по «Пиковой даме»). Родители ее были малограмотны и жили в нищете, но свадьбу сыграли «богатую» — было человек тридцать гостей и обильное угощение. Мы шли туда втроем — я, Люда и ее бывший сосед Дима. По дороге думали, как лучше поздравить новобрачных. У Димы оказался прекрасный голос, и мы решили спеть. Общими усилиями мы вспомнили слова всех трех куплетов эпиталамы из оперы «Нерон» Рубинштейна и орали ее во всю глотку, на удивление прохожим. Позже, за столом, когда настала наша очередь поздравлять, мы встали и торжественно начали: «Пою тебя, бог Гименей…» и так далее. Но, когда мы дошли до слов «Слава и хвала Ни-и-не и Юре», то Дима, то ли под влиянием уже выпитого вина, то ли по рассеянности, вдруг переключился на «Князя Игоря» и грянул своим прекрасным басом: «Слава князьям нашим, слава, слава, сла-а-ава!» И мы почему-то тоже сразу уверенно подхватили, будто так и полагалось.