Окнами на Сретенку - [104]

После завтрака мы отправлялись на свои рабочие места в болоте недалеко от одного из заливчиков Московского моря и с помощью веревок и ваг вытаскивали и выталкивали большие бревна. Их укладывали на деревянные «рельсы» из более тонких бревен и подталкивали по склону вниз, к воде, где бригады мужчин шестами наводили какой-то порядок. Работа наша была нелегкая, «рельсы» то и дело разъезжались, бревна застревали. Всех нас, институтских девочек, теперь разбросали по другим бригадам; многие попали к администрации и кордебалету Большого театра, а я и еще пять человек — к работницам какой-то трикотажной фабрики. Бригадиром была полная женщина в пенсне, Людмила Ароновна. Во время перекуров мы разжигали костер и совали свои холодные и мокрые руки и ноги почти в самый огонь, чтобы немного обсушиться. Бригадирша запомнилась мне всегда сидящей на каком-нибудь пне, на коленях у нее белокурая голова Ханечки, как она называла эту молодую дивчину с их фабрики, и Людмила Ароновна бьет у нее в волосах вшей.

Настроение у всех было мрачное. Мы жили совсем оторванные от мира; не было ни газет, ни радио, и нам казалось, что про нас забыли. Две наши девочки рассказывали, что к их костру вышли двое каких-то подозрительных мужиков и сказали, что Сталинград сдан и теперь немец взял Москву в окружение и опять бомбит, пока мы не сдадимся.

Как-то вечером, возвращаясь с работы, мы увидели недалеко от деревни группу женщин. Когда мы подошли ближе, они бросились к нам со слезами и принялись причитать: «Ох, бедные вы девоньки наши, на кого же вы похожи! Одеты как каторжницы. В ваши девятнадцать лет вам бы волосы завивать да на балы ходить». Эти глупые женщины оказались матерями каких-то наших студенток; они добились пропусков и приехали, захватив нам письма и посылки, одна из них даже осталась работать за свою дочь. От их причитаний никому не сделалось легче, но зато мы хоть узнали, что Москва стоит на месте и никто ее не бомбит.

Во время перекуров я часто писала письма маме, и тут не обошлось без курьеза в духе «Бравого солдата Швейка». Когда я потом вернулась, мама показала мне одно из моих писем, где цензура что-то вымарала: «…мы теперь работаем с утра и до ночи (зачеркнуто) и очень устаем…» Маме было очень интересно, что там могли вычеркнуть. Я вспомнила, что там было «как лошади» Это сравнение не понравилось цензору.

А лошадей я упомянула потому, что в некоторых соседних бригадах они тоже шлепали вместе с нами в болоте, подтаскивая к воде по нескольку связанных канатом бревен. «Так тебя растак, окаянная», — орет на милую гнедую кобылку какой-то дядя. Лошадь устала и не двигается с места. Еще трехэтажный мат — без результата. Подходит молодой красивый парень из кордебалета, берет у дядьки из рук вожжи, хлопает лошадку: «Что ты, дед, оскорбляешь скотину-то! Ах ты, моя родная, золотая, серебряная, ну пожалуйста, поднатужься, иди, красавица…» Лошадь делает рывок, и связка бревен снова приходит в движение.

Где-то подальше от нас в одной из бригад целыми днями поет звонкий задорный голос: «Козел козу дернул с возу! Раз, два, раз, сама подалась! Свекор сваху стукнул с маху. Раз, два, взяли, раз, два, дали!» Слова все время придумывались новые, все на тот же мотив: до-до-до-соль до-соль-ми-до. Все прислушивались к этому голосу и улыбались каждому новому варианту текста. Говорили, что бригадирше — автору и исполнительнице этой песенки — объявили благодарность за поднятие духа у работающих и выдали дополнительный паек.

На обед мы получали полную миску супа. Я всегда делала из него два блюда — сначала съедала всю жижу, потом мяла ложкой картошку и что еще в нем плавало и ела второе.

Обратно с работы мы уже едва плелись. Когда выходили на твердую дорогу в поле, я иногда закрывала глаза, и проходила так шагов двадцать, и обязательно отклонялась куда-нибудь в сторону, снова направлялась по прямому пути, снова закрывала глаза… Неужели мы когда-то ездили в троллейбусах, трамваях… Какая неоцененная роскошь!

В нашем сарае становилось все холоднее. Неля С. и еще несколько девочек втихую перебрались в избы к знакомым. Но в конце первой недели октября нас всех расселили по избам. Я попала к хозяйке Анне Афанасьевне, с которой были еще невестка с маленькой десятимесячной дочкой, сын ее был на фронте. В большой комнате этой избы жили четыре девушки и единственный парень на нашем курсе, Сережа Дорофеев с немецкого факультета, сильно близорукий бледный блондин. А на печи спал наш бывший командир Петр Петрович (Оно уже давно уехало обратно в Москву). Меня пристроили спать на лежанку в закутке за печью, и первое, что я видела по утрам над веревками, где сушилась мокрая одежда, — большие мозолистые ноги Петра Петровича, на которые он долго, охая, наматывал грязные онучи.

«Петр Петрович, вы помните политрука нашего, товарища Розенблюм? Уж вы-то знали, наверное, кто это был, он или она?» «А пес его знает. Все же, скорее всего, баба, — сказал он после некоторого раздумья. — Это если по характеру судить. Сволочная больно была…»

Спиритизм

В избе было тепло. Мы в своем сарае совсем было одичали, последнее время просто валились спать, даже почти не разговаривая. А здесь, в тепле, при керосиновой лампе, шла какая-то вечерняя жизнь. Девочки читали друг другу письма своих женихов, сплетничали. Самый долгожданный момент наступал, когда Валя Лебедева, красивая своеобразная девушка с французского факультета, соглашалась провести сеанс спиритизма. На стол в большой комнате клали лист бумаги с буквами и цифрами и опрокидывали на него блюдце, на котором снизу была нарисована стрелка. Мы все слегка, кончиками пальцев, прикасались к этому блюдцу, и, как только к нам присоединялась эта Валя, называвшая себя медиумом, блюдечко точно само собой начинало двигаться. Никакого усилия со стороны Вали не чувствовалось — она, казалось, даже и не смотрела на стол, когда стрелка в ответ на ее тихий вопрос «Как тебя зовут?» составляла по буквам: «Аркадий Комелев».