Окнами на Сретенку - [100]

Официального сообщения о гибели папы мы так никогда и не получили, так же как, впрочем, и большинство семей попавших в окружение ополченцев. В Министерстве обороны на наши запросы приходил ответ «пропал без вести», и только лет через десять после войны ответили: «Пропавшего без вести… считать погибшим». Многие другие «пропавшие без вести» были в плену и позже нашлись, и мама сокрушалась: зачем приходил тот человек с печальной вестью, мы бы еще долго ждали, надеялись… Не знаю, что было бы лучше.

Через день после этого я снова пошла в институт. Встала в коридоре у стены и боялась: сейчас начнут расспрашивать. Прежде всего поинтересуются, почему я вчера не была, — так и есть, кто-то подбежал и спросил, не больна ли я. «У меня папа погиб на войне», — сказала я (хотела сказать «на фронте», почему-то получилось «на войне»). Всем девочкам это незаметно передали шепотом, кто-то взял меня под руку, когда входили в аудиторию. Нина Круженкова дождалась в коридоре нашу Надежду Дмитриевну и, очевидно, сказала ей о моем горе; они вышли вместе, и никто меня больше ни о чем не спрашивал, все были очень тактичны и ненавязчиво добры ко мне.

Все наши родные сразу откликнулись на телеграммы; тетя Зина даже предложила, чтобы мы приехали к ним и зажили одной семьей.

Денег у нас не было; 3000 рублей лежали на сберкнижке, но с начала войны все вклады были законсервированы. Поэтому мы с мамой стали понемногу продавать папины вещи на рынках-толкучках. Такие рынки были сначала на Тишинском, потом в Малаховке. Потом я стала получать повышенную стипендию как отличница, и таким образом мы как-то продержались все эти годы.

Постепенно горе становилось менее острым, вернее, ощущалось уже не постоянно. Но до сих пор, когда совершается что-то новое, мне бывает больно думать, что Билльчик не дожил до этого, не увидел — ни телевизоров, ни полетов в космос, — и даже сейчас, через сорок пять лет, услышу музыку, которую он любил, — и больно защемит сердце.

Судьбы других

Наверное, уместно будет здесь рассказать о том, что было во время войны с нашими родными и знакомыми. Тетя Зина эвакуировалась на Урал вместе с Гипроалюминием. Дядя Сережа выехал туда же в командировку еще накануне начала войны. По дороге тетя Зина подобрала плачущую девчушку лет двенадцати: ее везли из Минска, и она отстала от своего поезда, а где были ее родители, она не знала (они были врачи и находились на разных фронтах); эта девочка потом жила у тети Зины до самого конца войны, когда нашлись ее родители, чему тетя, кажется, не очень была рада, так как привязалась к девочке. Тетя Зина болела в эвакуации цингой, потеряла зубы — свой паек она отдавала дядя Сереже, а тот то ли не замечал этого, то ли делал вид, что не замечает, и все поедал… Папиных бакинских родных война не затронула: у дяди Моисея было больное сердце, Исаак работал на оборону и имел бронь. Трагически сложилась судьба родных дяди Сережи, которые когда-то так мило меня встретили: дядя Саша умер в Ленинграде от голода, его старший сын погиб на фронте, а Лариса Семеновна эвакуировалась куда-то под Мурманск, попала там под поезд, и ей отрезало ногу. Сонечка умерла.

У Шустовых дядя Ваня тоже «пропал без вести» и с войны не вернулся. Ира окончила школу в Чкаловске, у тети Мели, и только в 1944 году с трудом получила вызов в Москву из Института стали. Она там вовсе не собиралась учиться, а поступила в мой институт на немецкий факультет.

Вера Михайловна Пташкина умерла от голода — для Москвы довольно редкий случай, но ее Антоша с Витей съедали весь ее паек, не оставляя даже хлеба. Она сносила это безропотно, считала — так и должно быть, мужчинам нужно больше есть.

Нота Швецова устроилась на военный завод, совсем забыла о своей мечте стать химиком и так и осталась там работать до пенсии. Другие девочки из нашего класса раньше или позже эвакуировались. А мальчики… Одного за другим их забирали а армию, некоторых отправили на фронт в первые же дни войны, и они почти все сразу погибли: среди них был и Юра Кузин, когда-то спасший меня на экзамене по алгебре, и маленький Шура Трошин, мечтавший стать географом, и хороший наш товарищ Саша Никонов, и Нотина любовь Володя Сидоренко. У Гоши Кольцова было больное сердце, его в армию не взяли, и он с родителями эвакуировался, но немцы разбомбили поезд, в котором они ехали, и Гоша погиб. Без руки вернулся с фронта Коля Капотов, Витя Червяков потерял ногу…

Много было горя, и от того, что оно было почти в каждой семье, никому не было легче.

В институте

Время шло, дни становились длиннее и теплее. Развлечений у нас, студенток, не было, и мы украшали себе жизнь тем, что все время во что-то играли. Честно говоря, это были мои идеи; у меня всю жизнь была страсть к перевоплощению, но другие девочки все с большим энтузиазмом в этом участвовали. Сначала мы разделились на аристократов и буржуев (мы с Нелей С. — два родовитых, чванных и глуповатых лорда, Люда и Зоя — наши жены, Нина Вознюк — деловитая и практичная буржуйка, и т. д.). На переменах и после уроков мы вели себя согласно своим ролям, и получалось смешно и забавно. Потом, после одного вечернего дежурства нашей группы, когда мы сидели под мрачными сводами и читали «Декамерон», возникла другая игра: институт — это аббатство, я — аббат, а все другие — более или менее грешные девицы разных сословий, которые приходили ко мне каяться. И на лекциях мы развлекались, посылая друг другу смешные записочки, Зоя Рыбакова даже сочиняла целые юмористические поэмы, и мы смеялись до слез. Это было что-то вроде несколько истерического сопротивления нашей молодости суровому и тяжкому времени.