Окна - [11]

— Только не на филологический и не учителем, — убежденно повторила она, и вот тут-то и содержалась для меня загадка.

Но здесь надо объяснить суть наших отношений. Отца моего я видел только на фотографии. Когда он уходил на фронт, меня еще не было, а когда я появился, не было уже отца. Потом я думал, что, если бы он не погиб и маме не пришлось одной заниматься моим воспитанием, она была бы со мной гораздо проще и мягче. Ее суровость и сдержанность объяснялись желанием дать мне мужское воспитание. Она никогда не удерживала меня от разных мальчишеских подвигов, не ругала за синяки и порванную одежду. Но это не было попустительством: я постоянно чувствовал, что мама как бы испытывает меня, смотрит, на что я способен. Кроме всего, она была учительницей, у которой я учился. И когда я в своей комнате наспех и не до конца выучивал «Песню о Буревестнике», а потом бежал на улицу, мама не останавливала меня, а только спрашивала:

— Уроки выучил?

— Выучил, — подтверждал я.

— Ну иди, — невозмутимо говорила она, а на следующий день, разумеется, вызывала и так же невозмутимо ставила двойку. И никаких нотаций дома — она считала, что сделала довольно для того, чтобы я понял… Но теперь я был достаточно взрослым и чувствовал, что мамино заявление «Только не на филологический» было не искусом, не очередным испытанием, но просто добрым советом… И все-таки мне казалось, что, если бы я послушался и поступил в технический, мама внешне одобрила бы меня, но в глубине ее души осталась бы какая-то горечь. Может быть, она и сама об этом не подозревала…

Словом, я все-таки очутился на филологическом, где быстро понял, что между чтением из любви и чтением по необходимости есть разница. Конечно, очень даже интересно, что сказал Пушкин о Гоголе, что, в свою очередь, сказал Гоголь о Пушкине и что о них обоих сказал Белинский, и, исследуя все это, можно было сделать и свое, довольно тонкое наблюдение, но я боялся увлечься. Во мне всегда жило ощущение, испытанное однажды в детстве. Помнится, было мне тогда лет десять. На каникулы мама, как обычно, отвезла меня в деревню. Как-то захворал дед, и я побежал в соседнее село за «докторицей». «Докторица» оказалась молодой девушкой, она пришла, дала деду лекарство, сказала, что еще навестит, и я с соседским мальчишкой Толькой отправился ее провожать.

Вечерело, дорога была уже холодная, и пыль, скопившаяся в рытвинах, не текла между пальцами ног, как горячая вода, а стала влажной и плотной. Каким-то образом врачиха определила среди нас двоих, одинаково загорелых и исцарапанных, с одинаково босыми, грязными ногами, истинно деревенского жителя Тольку и говорила в основном с ним, расспрашивая его о жизни. А жизнь у моего приятеля каждое лето наступала однообразная и суровая. С утра, уходя на работу, мать задавала ему «урок»: прополоть столько-то грядок на огороде, натаскать воды, и полить капусту, да сходить еще в лес за дровами. Иногда я помогал ему, чтобы мы успели вместе сбегать на пруд, а иногда мне это надоедало, и тогда я уходил один, провожаемый завистливым Толькиным взглядом. И вот теперь он со своими дровами и грядками оказался интереснее для этой молодой девушки, чем я, начитанный городской мальчик, одолевший к тому времени «Преступление и наказание» Достоевского.

— Ничего, — говорила она ему, — все это еще очень может пригодиться в жизни…

И это мне было странно: и мама и дедушка внушали мне, что надо как можно больше читать и лучше учиться, знания — вот что пригодится в жизни! И я молча шел рядом, с некоторым высокомерием прислушиваясь к их разговору, но в то же время мне было завидно, что не со мной так участливо и по-взрослому говорит врачиха, и жалел я, что не меня бранят за неполитую капусту. Это ощущение неприкаянности и зависти к тем, кто занимается практическим делом, так во мне и осталось. И я во второй раз не послушался маминого совета («Ведь ты можешь еще поступить в аспирантуру», — утешала она себя) и стал учителем. Можно сказать: вот так я стал учителем…

Теперь мы с мамой коллеги. Она присылает мне методическую литературу и делится со мной опытом. Сама она читает все, что написано о Чукотке. Об этом можно догадаться по ее письмам. «Помнишь, как декламировал ты стихотворение о петушке и мы все смеялись? — спрашивает она. — Кстати, есть ли на Чукотке куры? Что-то у Юрия Рытхэу об этом ничего не сказано…» — «Мама! Юрий Рытхэу не сумел этого отразить в силу конкретно-исторических условий», — отвечаю я.

Здравствуйте, я Новый год!

Я не знаю, кто из нас больше огорчился: я или мой седьмой класс. Он Достался мне в прошлом году, когда я только приехал из института в эту школу, и в нем были самые отстающие, самые нерадивые ученики. Так я, по крайней мере, думал после каждого плохо написанного изложения, сочинения или диктанта, после очередного невыученного урока. И, пожалуй, расстраивался, возмущался, негодовал в таких случаях больше всего я, а ребята мои смотрели спокойно, нет, они смотрели на меня даже сочувственно, переживали за меня. Так смотрели они и сейчас, когда я зачитывал четвертные оценки, — все, кроме двух учеников на последней парте, самых неуспевающих: Икупчейвуна и Кеулина.