Океан. Выпуск одиннадцатый - [32]

И. Олейников РЕЙСЫ 1942 ГОДА

Всю ночь грузились, не сомкнув глаза,

И транспорт наш готов к походу.

Как никогда мы просим небеса:

— Пошлите скверную погоду.

На судне груз — боезапас, тротил,

А близко «юнкерс» воет злобно,

И океан бы сразу поглотил,

Одна лишь угоди в нас бомба.

Звонки. Бегу на левый эрликон —

Мой пост по боевой тревоге.

Сейчас я встречу — враг недалеко,

От рева в небе глохнут боги.

Мой пулемет — возмездия рука,

Уйти фашисту будет трудно,

Сейчас… но опустились облака,

Укрыв рядном тумана судно,

И в дымке шторма тонет окоем.

За шторм, туман спасибо, осень!

…Когда обратно раненых возьмем —

Плохой погоды пуще просим.

С. Чумаков ВОСТОЧНЕЕ ХОККАЙДО Повесть

I

Пароход «Ангара» возвращался во Владивосток из американского порта Сиэтл с грузом сахара, канадской пшеницы, а также свиной тушенки в банках, которую наши солдаты прозвали «второй фронт». Это были поставки по ленд-лизу — так называлась помощь заокеанского союзника нашей стране, сражавшейся с гитлеровцами. Правда, помощь эта была не бескорыстной, а в долг. Расчет после победы.

На черных бортах парохода выбелены большие белые прямоугольники, в которых нарисованы красный флаг и буквы «USSR». Крышки трюмов укрыты брезентами. На них надписи «СССР» латинскими буквами и иероглифами.

На Дальнем Востоке война началась позже, чем в Европе. 7 декабря 1941 года японская авиация напала на базу американского флота в Пёрл-Харборе. С тех пор бесконечные водные пространства, бесчисленные острова Северного и Южного полушарий стали именоваться Тихоокеанским театром военных действий. Японцы пока жестоко били своих противников — американцев и англичан.

На этом театре лишь наша страна была нейтральной, лишь наши торговые суда совершали рейсы в США и обратно. Американцы не хотели рисковать своими судами. Вот почему «Ангара» несла опознавательные знаки — «охранную грамоту» — всем воюющим напоказ, а ночью зажигала на мачтах сигнальные огни. С кораблей, самолетов, через перископы подводных лодок знаки эти видны ясно с большого расстояния.

В команде было тридцать два человека. Еще на «Ангаре» плыли два пассажира: вдова работника советской закупочной комиссии, скоропостижно скончавшегося в Сиэтле, и ее сын Игорь. Анна Лукинична добиралась пока до Владивостока, потому что родина ее — Смоленск — была «под немцем». Она попросила у капитана какую-нибудь работу, не хотела быть нахлебницей в такое время, да и от безделья, от тоски известись можно. Капитан придумал для нее должность «дублер кока». С того дня в штурманской рубке к началу каждой вахты, даже в четыре часа утра, появлялся поднос с бутербродами и термос с горячим кофе. В Акутане, на Алеутских островах, Анна Лукинична купила бочонок соленых огурчиков у потомков русских переселенцев. Ежедневно к утреннему чаю пекла пирожки с картошкой, мясом. Все делалось тихо и незаметно: и есть Анна Лукинична на судне, и как бы нет ее… А Игорь был вездесущ. Его видели, казалось, одновременно в машинном отделении, в штурманской, в радиорубке. Быстро сориентировался в жаргоне. Капитана за глаза, как и все, называл «мастер», старшего механика — «дед», а помполита — «помпа».

Свою каюту пассажирам отдал помполит Олег Константинович Соколов, а сам по решению капитана переселился к «деду» на диванчик. «Дед», тридцатилетний холостяк, был недоволен вторжением. Свое недовольство он прямо в присутствии помполита и высказал капитану.

— Совесть имей, Иван Иванович, — не глядя на него, сказал тогда капитан. — Твоя каюта после моей самая просторная, вот у тебя и будет коммуналка до конца рейса. Все!

Иван Иванович смирился:

— Нехай вселяется. Пойду освобожу диванчик да барахло свое в шкафчике потесню.

— Так бы сразу…

«Дед» ушел, а капитан продолжал:

— Вот кулацкая натура! Ты политический воспитатель, а не видишь, что он под себя все гребет. Будто забыл, что война, что, кроме кают, еще окопы есть, где глина с водой пополам по брюхо…

Соколов вскоре убедился в правоте капитана. «Дед» и впрямь оказался мужичком запасливым. Еще в Америке ухитрился раздобыть четыре пары ленд-лизовского шерстяного белья, хотя положено было по две пары на брата. Надевал по два комплекта сразу. В машине жарища, а он и там в робе и двух парах нательного белья.

Диванчик размещался вдоль борта, под иллюминатором, наглухо задраенным с осени. Когда начиналась килевая качка, спать было сносно: то пятками, то затылком Соколов упирался в поперечные переборки — вот и все неудобства. Но при бортовой качке сон был таким же приблизительным, как, наверное, у пехотинца на ходу во время долгого марша. Кроме того, Иван Иванович могуче храпел, заглушая порой стук машины. Это тоже мало способствовало отдыху. «Но ничего, — успокаивал себя помполит, — доживем до Владивостока, а там, на прочной земле, на железной койке, да под теплым одеялом… Храп не будет мешать, машина не будет стучать, и бортовая качка не будет вытаскивать из-под тебя матрац…»

За окном видны розовые облака. Олег Константинович никак не мог это квадратное окно называть иллюминатором… «Дед» спал сегодня на удивление беззвучно. Одеяло сбросил на пол — жарко. В ногах у него лежали, как обычно, кожаная канадка на «молниях» и теплый свитер. В случае аврала стармех мог одеться мгновенно. У Соколова с одеждой ералаш: на рубашке брюки, на брюках сверху китель, хотя привык он надевать сперва рубашку, потом брюки.