Океан. Выпуск одиннадцатый - [114]

На какое-то мгновение Калласте увидел расплывающееся по волнам черное нефтяное пятно и барахтающихся среди обломков судна беспомощных людей. За долгую жизнь на море ему пришлось повидать многое. Знал он и такое.

Капитан откинулся в кресле и, прикрыв глаза, задумался. Два с небольшим месяца назад он был в немецком порту Эмден. Ему вспомнилась ведущая из порта в город узкая, вымощенная булыжником улица. На одном из перекрестков — пивной погребок. Несколько истертых ступеней вниз с тротуара, сводчатый зал, обитая цинком стойка бара. Но здесь было тепло и уютно. Калласте сел поближе к камину.

Хозяин не спеша перемывал толстые пивные кружки, изредка поглядывая на одинокого посетителя. Приятное тепло разлилось по телу. Калласте подумал: «Вот так бы сидеть и сидеть». Выходить на улицу, где падал редкий и мокрый снег, не хотелось. Неожиданно раздались громкие голоса, и дверь распахнулась. В зал ввалились трое офицеров. Одни из них, невысокий и толстый, переступив порог, вскинул руку кверху и гаркнул:

— Зиг хайль!

Хозяин пивного зала как-то судорожно дернулся, отбросил мокрое полотенце и, вытянувшись в струнку, ответил жалобно и беспомощно:

— Хайль!

Трое вошедших обернулись к молча сидевшему моряку. Высокие тульи фуражек, разгоряченные вином лица, возбужденно расширенные глаза. Калласте показалось, что они похожи друг на друга как близнецы. Нет, даже не близнецы, это было что-то другое… Что другое — он недодумал. Тот, кто выкрикнул фашистское приветствие, шагнул к столику капитана, вскинул руку:

— Зиг хайль!

Калласте продолжал сидеть. Глаза офицера, не мигая, уставились на него. Тонко звякнула рюмка. Калласте поднялся, сказал:

— Я иностранец, меня не интересуют ваши дела. — Он положил на стол деньги и вышел на улицу.

С тех пор Калласте навсегда запомнил эти лица. И сейчас, просматривая в неярком свете корабельной лампы газеты, он видел все те же высокие тульи фуражек и серые пятна глаз, расширенных и возбужденных.

Газеты сообщали: «Париж. Арестовано сто человек заложников. Они будут казнены, если…»

Капитан бывал во многих городах мира. Бывал он и в Париже. Елисейские поля. Триумфальная арка. Сиреневая дымка над графитными крышами… Нет, он не мог себе представить этих трех в залах Лувра, в шумном потоке парижских тротуаров, за столиком кафе на кривых улочках Монмартра… Но он хорошо знал, что они были там, как были и в тихом Нарвике, и старомодном Копенгагене.

Когда капитан Калласте вел «Каяк» в Кардифф, впередсмотрящий с бака неожиданно крикнул:

— Справа по борту перископ!

Капитан резко изменил курс судна. «Каяк» заметался среди волн. Судно спасло чудо. Туман неожиданно сгустился и прикрыл беспомощный пароход. Но несколько напряженных минут, как и тогда в Эмдене, капитан чувствовал взгляд все тех же, как серые пятна, глаз.

Прошло немного времени с тех пор, как газеты сообщили о визите начальника генерального штаба вооруженных сил Эстонии в Берлин. Его принял Адольф Гитлер. Те трое из Эмдена подбирались к его родному Таллину.

Таллин… Таллин… Капитан резко встал, прошелся по каюте. Три шага от стола к дверям, три шага обратно. Ему было слишком тесно в этих стенах. Наверное, многие, знавшие капитана, удивились бы, увидев его нервно шагающим по каюте. Он был всегда спокоен. К этому давно привыкли его друзья и недруги. Он никогда не торопился сказать последнее слово и подолгу присматривался к людям, прежде чем дать им оценку. Чаще всего свое мнение он оставлял при себе. Но если необходимо было его высказать, он говорил все, что считал нужным, не отводя глаз. А сейчас он нервничал.

Таллин… Башня «Толстая Маргарита»… Каштаны с белыми свечами соцветий… Да, те трое вполне могли пройти под окнами его дома. Глухо простучат по старым камням тротуара сапоги и… «Зиг хайль!»

Калласте вновь сел к столу. Все последние дни радио сообщало о массовых забастовках в Таллине. Рабочие устраивали демонстрации у правительственных зданий. Надо было ждать самых решительных перемен.

Капитан часто говорил: «Я не политик. Я моряк».

Да, он был настоящим моряком. Работать Калласте начал с пяти лет. Пас гусей. Позже стал водить на пастбище коровье стадо. А как только исполнилось семнадцать, ушел из деревни.

До околицы его провожала мать. По ее рано постаревшему, изборожденному морщинами лицу текли и текли слезы. У крайних домов они простились, и он зашагал по пыльной дороге, яростно сбивая палкой придорожные лопухи. Это чтобы самому не расплакаться.

— Ю-р-и-и! Ю-р-и-и! — крикнула вслед мать. — Будь счастлив, сынок! Будь счастлив!

И Юри все-таки расплакался. Но слез его никто не увидел. Дорога петляла, кружила в светлом березняке.

Калласте поступил на парусную шхуну юнгой. Позже было немало других судов. Разных. Больших и малых. Но всегда было одно: работа, работа, работа. Роба быстро снашивалась на плечах. Он был коком, матросом. Кем только он не был! Но когда пальцы, занемевшие от работы, не в силах были удержать ручку с пером, он прислонял к переборке книгу и читал, читал… Успокоившись, брался за перо. В 1915 году, в разгар первой мировой войны, Калласте получил диплом капитана дальнего плавания. Это было почти невероятно, но было.