Океан Бурь. Книга вторая - [40]

— Вот, смотри, веера какие к стенам прибиты, это все глухариные крылья, а это хвосты. Верно, здорово?

— Огромные какие! — отозвался Володя. — А раньше вы лучше маму рисовали…

— Видишь, медвежья шкура на топчане? Очень мягкая. Я на ней сплю.

Он вдруг подхватил Володю и посадил его на медвежью шкуру и сам сел рядом.

— Ну, как?

— Ничего. Как перина.

— Хочешь, я тебе ее подарю?

Он еще спрашивает! Еще бы — медвежья шкура! Сколько найдется на свете мальчиков, имеющих медвежью шкуру? Тут и спрашивать нечего.

Подавляя восторг, Володя осторожно ответил:

— Как хотите.

— Считай, что она твоя!

Снежков взял Володину руку, положил ее на шкуру и сверху, для верности, прихлопнул своей горячей ладонью.

— Этого медведя вы сами убили?

— Это мы вместе с Конниковым. Он возражать не будет, не сомневайся. Этот медведь ему заметку на лице сделал.

— Я видел. А вы его спасли от верной смерти.

— Конников рассказывал?

— Конников.

— Очень его просили… А еще что про меня рассказывал?

Глядя на портрет, напоминающий маму, Володя проговорил:

— Все он рассказывал. А на том портрете, который находится у нас, вы написали: «Любимая сестра Валя!»

— Да? Это, понимаешь, очень интересно. Ты вот еще посмотри. Это рога сохатого.

— Здоровенные какие!

— Хочешь, я подарю тебе эти рога?

— Как хотите…

— Забирай. Мне для тебя ничего не жалко. А потом когда-нибудь пойдем с тобой в тайгу и еще, может быть, найдем.

— Ага! — закричал Тимофей Тимофеевич и, подпрыгнув, уселся над самым топчаном.

Пронзительный взгляд его черных глаз смущал Володю. Смотрит и смотрит, как самый главный хозяин.

— Ты его боишься? — спросил Снежков.

Володя неуверенно возразил:

— Очень надо…

— Не хвались. Он, знаешь, как долбанет тебя!

— А кто его боится-то! — вспыхнул Володя и поднял руку.

Ворон широко разинул клюв и зашипел, думая, что Володя очень испугался. А он как раз и не струсил. Он никогда не трусил, если противник, вместо того чтобы немедленно нанести удар, начинал запугивать. Скверная это привычка. Она-то и подвела Тимофея Тимофеевича.

Пока ворон шипел, Володя изловчился да так его толкнул, что тот свалился прямо на топчан. Но он тут же захлопал крыльями, запрыгал и взвился под самый потолок. Страшно ругаясь на своем вороньем языке, он забрался на печь, уселся на трубе и уже больше оттуда не слезал. Так и сидел все время в темноте, поблескивая глазами и пощелкивая своим белым клювом.

Тут Володя вспомнил, что еще не сообщил Снежкову самого главного:

— Знаете что, я буду космонавтом, когда вырасту…

— Это хорошо, — одобрил Снежков.

— И еще художником. Чтобы там все нарисовать. На Луне или на Марсе.

— Это ты сам придумал? — спросил Снежков с удивлением.

— Это придумали мы с Венкой.

— Венка — это кто?

— Это мой друг.

— Ты будешь первым космонавтом-художником. Ох какой ты, оказывается! Замыслы у тебя чудесные. Как это у тебя получилось?

— Знаете, у меня был дедушка?

— Знаю. Мастерище был великий!

— Он говорил: самое распрекрасное место без человека ничего не стоит.

— Хороший был человек твой дед. И говорил он хорошо, и все отлично делал. Уж он-то умел украшать жизнь!

Ворон так и сидел на своей трубе и поглядывал: как бы еще не попало.

— Колдун! — презрительно сказал Володя.

Он встал и подошел к столу, над которым висел портрет «любимой сестры Вали».

— А ты молодец, — задумчиво проговорил художник. — У тебя замыслы хорошие, и ты в самом деле ничего не боишься…

Только он это сказал, как Володя по-настоящему испугался. Его испугала собственная отвага, а может быть, не отвага совсем, а отчаяние, с которым он неожиданно для себя задал свой главный вопрос.

— Вы кто, отец мне или нет? — спросил он, глядя прямо в глаза «любимой сестры».

Он долго ждал ответа, так долго, что даже устал ждать, пока, наконец, услышал охрипший от волнения голос Снежкова:

— А ты маму об этом спрашивал?

— От нее не добьешься толку.

— Ага! — издевательски гаркнул Тимофей Тимофеевич из темноты. — Ага! Прижало тебя! Будешь толкаться? Будешь обижать черного ворона — лесного колдуна? Ага! Ага! — гаркал ворон и щелкал клювом.

— Хочешь, я тебе Тимофея Тимофеевича подарю? — спросил Снежков отчаянным голосом. — Он совсем ручной, и ты с ним отлично поладишь. Тем более, что у него перебито крыло, и он от тебя далеко не улетит. Характер, верно, у него не особенно хороший, но ты его укротишь. Ты настойчивый и сильный. Хочешь, я подарю его тебе?

— Ничего мне от вас не надо, — нахмурился Володя и, как будто бы не ему дарили, а он сам щедро одаривал всех, проговорил:

— И шкуру свою забирайте, и рога, и эту птицу.

Снежков прикрикнул:

— Не смей обижаться на меня!

— А я и не обижаюсь, — горячо задышал Володя, — очень надо.

Снежков подошел к нему и сказал:

— Понимаешь? Да ты только пойми! Не могу я ответить на твой вопрос, пока не поговорю с мамой. Ведь это все она решить должна. Все будет так, как захочет она… Постой. Ты ведь и сам не захочешь со мной знаться, если мама будет против?

— Ну, ладно, — вялым голосом утомленного человека проговорил Володя, — я пойду.

Снежков встал и положил руку на его плечо.

— Подожди. Самое главное, знаешь, что? Самое главное вот что. Я, понимаешь, хочу, чтобы ты был мой друг на вечные времена. Чтобы ты был мой сын, а я твой отец… Я этого хочу больше всего на свете. Как ты на это смотришь?