Но сказать он ничего не успел. На лестнице, прямо над их головами, раздался такой уж совершенно отчаянный вопль, что Венка сразу же вспомнил о своем высоком звании. Поправив красную повязку на рукаве, он со скоростью космической ракеты вознесся по лестнице и врезался в самый центр скандала.
Николай Иванович, директор школы, вызвал Володю сразу же после уроков. Он снял очки и вздохнул:
— Не знаю, что с тобой делать…
Володя в ответ тоже вздохнул. Никто не знает: ни учителя, ни мать. Они только вздыхают или угрожают чем-нибудь и почему-то думают, что это интересно, когда тебя называют хулиганом и все время жалуются на тебя.
А интересно, если бы у него, как у всех, был отец, он бы знал, что надо делать? Наверное бы знал.
Он бы так сказал:
— Я знаю, что мне с тобой делать. У меня, брат, не отвертишься, покоряйся моей воле.
И Володя с полным доверием бы покорился твердой воле отца.
Вначале он еще ждал, что придумают какое-нибудь настоящее испытание для него, но так и не дождался. Все осталось по-старому. Его стыдили в учительской и перед всем классом; спрашивали, есть ли у него совесть; рисовали в стенгазете — плохо нарисовали, он бы в сто раз лучше нарисовал.
За окном догорал хороший апрельский денек. Внизу на спортивной площадке ребята гоняли мяч, доносились ликующие возгласы и пронзительный свист. Сразу видно, что там лупят мяч ногами, что было строжайше запрещено после того, как в учительской высадили сразу четыре стекла.
Володя осторожно взглянул на директора: старается, думает, как бы перевоспитать непокорного ученика. И ничего не получается. Он участливо спросил:
— Для других так знаете, а для меня так нет?..
— Знаешь что, — невесело сказал Николай Иванович, — ты меня не учи.
— Уж и спросить нельзя…
Выхватив из кармана блестящий портсигар, директор достал папиросу, покрутил ее между пальцами и бросил на стол. Постукивая ребром портсигара по своей ладони, он сказал:
— Вот сейчас мама твоя придет.
— А зачем? — Володя потянул носом. Почему-то, когда человеку приходится трудно, нос начинает усиленно вырабатывать свою продукцию.
— А в этом вопросе как-нибудь без тебя разберемся.
Подумав, что без него как раз ничего бы и не было, Володя сообщил:
— Не придет она.
— Как так не придет?
— Сегодня партсобрание.
— Все тебе известно, — проговорил Николай Иванович и снова занялся своим портсигаром.
Наступила томительная тишина. Володя тоскливо рассматривал старый диван, обитый черной облупившейся клеенкой, равнодушно ожидая наказания. Молчание затянулось. Именно в такие минуты чувствуешь себя неловко, сознание собственной вины чудовищно набухает, и ты начинаешь глупо надеяться на какое-нибудь чудо: вдруг начнется пожар, или провалится пол, или случится еще что-нибудь такое, отчего все твои преступления сразу побледнеют. В дверь постучали.
— Войдите, — сказал Николай Иванович.
Вошла мама. На ней было новое пальто, которое она привезла из Москвы, широкое, светло-желтое, с коричневыми черточками. Володе оно очень нравилось. От быстрой ходьбы у мамы разгорелись щеки и ярче, чем всегда, заблестели глаза.
— Я опоздала, — проговорила она, порывисто дыша, — извините, пожалуйста.
И тут Володя заметил, что она робеет перед директором, наверное, от этого у нее так и разгорелись щеки. Володя гуще засопел и отвернулся. А директор встал, подошел к маме и подал ей руку.
— Садитесь, пожалуйста.
И указал на клеенчатый диван.
— Спасибо, — ответила мама и, прежде чем сесть, почему-то пристально посмотрела на диван, а когда села, то тихонько погладила его. Володя это заметил и ничего не понял, а директор сказал:
— Диван чистый, вы не бойтесь.
Оказывается, он тоже ничего не понял. Мама разъяснила:
— Нет, не то. Этот диван напомнил Мне войну. Тогда в нашей школе был госпиталь, а здесь, в этой комнате, кабинет главного врача. А диван так и стоит на своем месте. Я тут работала санитаркой.
— Вот как, — сказал Николай Иванович и тоже погладил диван.
Оба они на какую-то минуту забыли о Володе, а он стоял да посапывал.
Мама сказала:
— Где у тебя платок?
— У меня нет.
— Опять потерял?
— Еще вчера или позавчера.
— А сказать не мог…
Володя мог бы сказать, что вчера и позавчера мама так поздно приходила домой, что он уже спал. Но это были дела семейные. Он промолчал.
Мама покраснела, выхватила из своей сумочки платок и сунула его Володе. От платка слабо пахло духами.
Директор вздохнул, отошел от дивана и сел на свое место к столу.
— Да, платок, — задумчиво проговорил он. — Мелочь.
— Я понимаю, — торопливо проговорила мама, — в деле воспитания мелочей не бывает.
— Правильно. Как ни странно, а беспризорность у нас существует, и самая страшная — семейная беспризорность. Ее трудно разглядеть, и еще труднее с ней бороться. Труднее, чем со всякой другой беспризорностью.
— А что я могу? У меня такая работа.
— Это вас не оправдывает…
— А я и не ищу оправданий!
Володя неясно представлял себе, о какой, беспризорности идет речь. Он только видел, что маме приходится плохо, как, наверное, в тот день, когда она просила, чтобы ее взяли работать в госпиталь. Вот так же сидела на этом диване, и ей было нехорошо. Но тогда она была одна. Некому было ее защитить.
