Окаянные дни Ивана Алексеевича - [18]

- А я денег для синема даже не взял! - Запыхавшийся, но крайне довольный Леонид стоял в дверях, прижимая бутылку Rose к груди, еще одну держал Бахрах. - Решил - так прорвусь! Никто в мире меня не смог бы задержать в такую минуту!

Вошла Галина в вечернем гранатовом платье. На шее, спускаясь к началу грудей, сверкал рубиновый крестик. Платье своим цветом удивительно оттеняло ее фиалковые глаза на молодом веселом лице. Вошла и тоже принялась за воспоминания:

- А в синема я первой услышала сзади шум. Кто-то с фонарем идет...

- Это меня вели! - радостно напомнил Леонид. - Даром пропустили!

- Я обернулась, - перехватывает Галина, - и замерла, завороженная этим сказочным шествием в темноте. А Иван Алексеевич ни о чем не догадывается, только напрягся весь, однако на экран глядит спокойно...

Иван Алексеевич любовался ею. Как было хорошо когда-то!.. По тропинке, задевая тяжелую мокрую листву кустов и друг друга, они идут к часовне. Уже темно, после дождя остро пахнут и жасмин, и левкои, и цветочный табак. И в этом вавилонском смешении запахов Иван Алексеевич вдруг отчетливо различает запах резеды. Не веря, он останавливается. И Галина убеждена: "Этого не может быть! Резеды тут отродясь не было!" Иван Алексеевич в темноте - без фонарика! - целый час, должно быть, ищет притаившуюся резеду. Галина сперва смеется, а потом жалобно молит отложить поиски до утра. Но Иван Алексеевич все-таки нашел ее! И только по запаху! Он до сих пор и звезду любую отыскать может из тех, что другие видят только в телескоп...

- Я подошел, - Леонид, оказывается, еще не все вспомнил, - наклонился, поцеловал Ивана Алексеевича и объявил: "Поздравляю. Нобелевская премия ваша!" Я первым в истории русской литературы объявил ее гению о первой для русской литературы Нобелевской премии! Вот какое место я занял в литературе!

- А я, - прервала восторги Леонида Галина, - первой в истории русской литературы дала первое интервью за Нобелевского лауреата! Кто он, над чем работает...

- Неправда! - обиделась Вера Николаевна. - Вы побежали за моими башмаками из ремонта. Я из-за башмаков, слава Богу, и в синема не пошла. И как раз в то время, когда вы любезно за башмаками бегали, тут и позвонили насчет интервью. Иван Алексеевич до сих пор с французским не в ладах, а тогда и вовсе плох был. Так что мне пришлось отвечать на все вопросы, и только два или три я хотела оставить Яну. А он махнул рукой и отправился гулять. Хочется, говорит, побыть одному...

- Иван Алексеевич! - Бахрах возле стола откупоривал бутылки. - Должно быть, именно в эту прогулку вы почувствовали, так сказать, всю полноту свершившегося счастья.

"И этот тоже простого не понимает. А до сорокового года понимал все и знал всех. А вышибли из-под человека опору - и одним повешенным стало больше: всех забыл, и его, отпев, тоже забыли..." Но только с Бахрахом Иван Алексеевич старался быть всегда любезным, опасаясь и словом нечаянным напомнить о его незавидном положении. Прочие тоже нахлебники, но хоть какие-то дела отыскали себе... Иван Алексеевич мягко возразил Бахраху:

- Не угадали. Всю полноту свершившегося счастья я почувствовал неделями позже. В поезде по пути в Стокгольм, возвращаясь из ресторана по чертовски мотавшимся из стороны в сторону пьяным вагонам. Я шел в одиночестве, легкий и молодой. Именно тогда я и уверовал в реальность происшедшего. Именно в этих пьяных вагонах я, разумеется совершенно трезвый, - Иван Алексеевич подмигнул слушателям, - пребольно ударившись о поручень, почувствовал восторг!

Все захохотали. Одна Вера Николаевна осталась серьезной:

- Выходит, я почувствовала, что это свершилось, раньше тебя. Я это поняла еще в Париже за несколько дней до отъезда, когда мы отправились к Солдатенкову заказывать мне манто.

Новый взрыв веселья, на этот раз в компании с Верой Николаевной. Галина вспомнила и свой анекдот:

- Я прибежала тогда с башмаками, и тут входит Жозеф и спрашивает, готовить ли на утро кашу. А мы все дружно: нет! нет! никаких больше каш!

- К столу! - объявил Иван Алексеевич, поднимаясь из кресла. - И сколько же воронья тут же слетелось, хотя я сразу половину суммы нуждающимся раздал... Тоже веселую историю расскажу. Уже в Стокгольме оставил я Андрея Седых в номере на телефонные звонки отвечать. Вдруг ему в дверь звонят. Ломятся продать топор Петра Великого. Андрей, острослов, неосторожно шутит: "Уж не тот ли это именно топор, которым царь окно в Европу прорубал?" За дверью уже грозят: "Не имеете права так шутить! Это священная национальная реликвия, сударь!" И топором этим Петра Великого створки двери стараются разделить, на слова свои завлекательные не шибко полагаясь. "Уступаем всего лишь за пятьсот франков с ручательством истинности! Ради одного только, чтобы не попала сия реликвия в руки кремлевских палачей!"

За столом снова хохот. Мило картавя, Галина попросила:

- Иван Алексеевич, будьте, пожалуйста, сегодня уж до конца в хорошем настроении. Будто мы не те, кто вам чертовски надоел, а незнакомцы, с которыми вы всегда изысканно любезны.

Напустив на себя чрезвычайную серьезность, Иван Алексеевич отказался быть любезным: