Охотники в снегу - [5]

— То, что доктор прописал, — сказал Фрэнк, баюкая в руках дымящуюся чашку. Кожа на них была синюшно-белая. — Таб, я тут подумал. Ты сказал, я мало что замечаю, — так вот, ты прав.

— Ладно тебе.

— Нет, честно. Я сам виноват. Знаешь, слишком уж волнуюсь о себе, любимом. Столько всего в голове крутится. Это, конечно, не извинение.

— Забудь, Фрэнк. Я сам вроде как из себя вышел, что ли. Думаю, у нас у всех нервы немножко расстроены.

Фрэнк покачал головой.

— Да нет, не так все просто.

— Хочешь поговорить?

— Только между нами, ладно?

— Конечно, Фрэнк. Ясное дело.

— Таб… наверное, я брошу Нэнси.

— Ох, Фрэнк. Ох, Фрэнк. — Таб откинулся на спинку стула и покачал головой.

Фрэнк наклонился вперед и положил ладонь на руку Таба.

— Скажи, ты когда-нибудь влюблялся по-настоящему?

— Ну…

— Я имею в виду по-настоящему. — Он сжал Табу запястье. — Всем телом и всей душой.

— Не знаю. Если ты так ставишь вопрос, то не знаю.

— Значит, нет. Не обижайся, но если бы да, ты бы знал. — Фрэнк отпустил руку Таба. — Это тебе не просто так, шишку погреть.

— Кто она, Фрэнк?

Фрэнк помедлил. Он посмотрел в свою пустую чашку.

— Роксанна Бруэр.

— Дочь Клиффа Бруэра? Которая нянькой у твоих детей?

— Слушай, Таб, нельзя же вот так на всех ярлыки вешать! Это абсолютно неправильная система. И именно из-за нее вся наша страна катится к чертям собачьим.

— Но ей же не больше чем… — Таб покачал головой.

— Пятнадцать. В мае будет шестнадцать. — Фрэнк улыбнулся. — Четвертого мая, в шесть двадцать семь вечера. Черт возьми, Таб, сто лет назад она в этом возрасте уже считалась бы старой девой. Джульетте вон тринадцать было.

— Джульетте? Джульетте Миллер? Господи боже, Фрэнк, да у нее и груди еще нет. Она еще в купальнике без лифчика обходится. До сих пор лягушек ловит.

— Да при чем тут Миллер! Джульетте из пьесы. Таб, ты что, не видишь, как ты людей сортируешь? Этот — чиновник, та — секретарша, этот — водитель грузовика, а той пятнадцать лет. Таб, у этой так называемой пятнадцатилетней в одном мизинце больше, чем в любом из нас от макушки до пяток. Я тебе говорю, эта маленькая леди — настоящее чудо.

Таб кивнул.

— Я знаю девушек вроде нее.

— Она мне открыла такие миры, о которых я и не подозревал.

— А что обо всем этом думает Нэнси?

— Она ничего не знает.

— Ты ей не сказал?

— Нет еще. Не так это легко. Я же от нее за все эти годы ничего, кроме хорошего, не видал. Ну и про детей надо подумать. — Прозрачная влага в глазах у Фрэнка задрожала, и он быстро провел по ним рукой. — Ты, наверно, думаешь, что я последняя скотина.

— Нет, Фрэнк. Вовсе не думаю.

— Что-то я сомневаюсь.

— Знаешь, Фрэнк, если у тебя есть друг, это значит, что кто-то всегда на твоей стороне, что бы там ни стряслось. По крайней мере, я так считаю.

— Ты серьезно?

— Конечно.

Фрэнк улыбнулся.

— Ты себе не представляешь, как мне приятно это слышать.

Вернувшись, они обнаружили, что Кенни пытался вылезти из кузова, но ему это не удалось. Он повис на заднем борту, головой над бампером. Они снова уложили его в кузов и снова накрыли. Он был весь в поту и стучал зубами.

— Очень болит, Фрэнк.

— Болело бы поменьше, если бы ты не дергался. А сейчас мы едем в больницу. Куда мы едем? Ну-ка скажи: я еду в больницу.

— Я еду в больницу.

— Еще разок.

— Я еду в больницу.

— А теперь просто повторяй это про себя, и не успеешь заметить, как мы уже будем там.

Когда они проехали несколько миль, Таб повернулся к Фрэнку.

— Слушай, я такого дурака свалял, что сказать страшно.

— То есть?

— Оставил бумажку с маршрутом в кафе, на столе.

— Подумаешь. Я и без нее все помню.

Снег поредел, и облака над полями начали рассеиваться, но теплее не стало, и через некоторое время и Фрэнк, и Таб продрогли до костей. Фрэнк чуть не съехал в кювет на очередном повороте, и они решили остановиться у следующего придорожного кафе.

В туалете была автоматическая сушилка для рук, и они по очереди стояли перед ней, расстегнув куртку вместе с рубашкой, чтобы струя горячего воздуха овевала лицо и грудь.

— Знаешь, — сказал Таб, — я рад тому нашему разговору. Рад, что ты мне доверяешь.

Фрэнк разжал и снова сжал пальцы под носиком сушилки.

— Я так на это смотрю, Таб: человек — он все же не остров. Он должен кому-то доверять.

— Фрэнк…

Фрэнк ждал.

— Когда я говорил насчет своих гормонов, я врал. Правда в том, что я обжираюсь, как свинья.

— Слушай, Таб…

— Днем и ночью, Фрэнк. В ванной. За рулем. — Он повернулся и подставил горячему ветру спину. — У меня даже на работе, в коробке с бумажными полотенцами, и то есть заначка.

— Значит, с гормонами… то есть с обменом веществ у тебя все в порядке? — Фрэнк снял ботинки и носки. Он задрал под сушилку сначала правую ногу, потом левую.

— Ну да. Не хуже, чем у всех.

— А как Алиса — она знает? — Сушилка выключилась, и Фрэнк стал обуваться.

— Никто не знает. И это самое паршивое. Не то, что я толстый, — я никогда особенно не мечтал быть худым, — а вранье. Ведешь двойную жизнь, будто ты какой-нибудь шпион или убийца. Странно сказать, но я этим парням сочувствую, ей-богу. Я знаю, что им приходится выносить. Знаю, что это такое — все время себя контролировать. Все время чувствовать, что люди за тобой следят, что они только и ждут, как бы тебя прищучить. Ни минуты не можешь побыть самим собой. Прикидываешься, что съел на завтрак один апельсин, а потом набиваешь брюхо по дороге на работу. «Марсами», «Сникерсами». Печеньем. Пряниками. — Таб посмотрел на Фрэнка и быстро отвел взгляд. — Противно, да?