Охотники на дьявола - [5]

Но, сделав над собой усилие, он ответил, не глядя:

— Не знаю.

Она разрыдалась. Бесконечное сострадание к ней заговорило в его душе; он поднял ее голову и ласково спросил:

— Разве ты так сильно любишь его?

— Да, батюшка, больше жизни.

Он тихо поцеловал ее в лоб.

— Тогда иди, дитя мое. Прими свой жребий. Это Божий промысел.

Она посмотрела на него с благодарностью; у нее не было сил сказать хоть слово. Потом, схватив его руки, она покрыла их слезами и поцелуями.

* * *

Франк Браун поздно сошел вниз: он работал всю ночь до рассвета. Тереза молча стояла за завтраком подле него и ждала его взгляда. Но он почти не видел ее. Он не заметил ни ее отсутствия, ни возвращения. В следующие дни она тоже не отходила от него во время еды, но заговорить с ним не решалась; она только прислуживала ему, немая, как рабыня.

Однажды она тихо сказала ему:

— Дон Винченцо просил передать вам привет.

— Благодарю.

Он взглянул на девушку и заметил, что она была хороша.

— Ты видела священника?

— Да, четыре дня тому назад я была в городе.

— Ты исповедовалась?

Она кивнула головой.

Франк Браун болтал с Терезой, но не прикасался больше к ней. Он был ласков и добр с нею, как с хорошеньким ребенком, присутствие которого терпят. Иногда, когда он брал лютню, он звал ее к себе: она должна была спокойно сидеть и слушать.

Когда он отправлялся кататься по озеру, то давал ей весла, и она гребла. А он молча сидел против нее и о чем-нибудь думал или мечтал.

Он приучил ее бегать рядом с ним во время прогулок, терпеливо, внимательно, как хорошо выдрессированная собака. Франк высказывал ей свои мысли, спрашивал ее совета и сам за нее отвечал: так ему легче было уяснять себе самому свои мысли.

Терпеливо, серьезно, целыми часами слушала его Тереза. Она мало понимала из того, что он говорил, но все ей казалось великим и прекрасным, а сознание, что ее господин разговаривал с нею, делало ее бесконечно счастливой.

Иногда, среди ночи, среди ночи, он приходил в ее комнату, будил, садился на кровать и начинал рассказывать. Она, по обыкновению, тихо, серьезно слушала его. Иногда он оставался у нее, смеясь, обнимал и ласкал ее, а она закрывала глаза и вся дрожала от счастья.

Однажды, уже вечером, к нему постучались.

В комнату ввалился служивший при гостинице Анджело и доложил, что барина очень просит Мариано Венье пойти навестить его жену, которая больна, при смерти.

— Но я — не врач! — заявил Франк. Однако Анджело не двигался с места. Франку пришлось еще раз повторить, что он ничего не понимает в медицине; тогда слуга вышел, но тотчас вслед за ним в комнату вошли хозяин и Тереза.

— Венье стоит внизу и не хочет уходить. Пойдите же к его жене, доктор! — сказал Раймонди.

— Но я ничем не могу ей помочь. Я — не врач, — ответил Франк.

Хозяин почесал затылок и плюнул.

— Вам ведь никто не поверит: все думают, что раз вы доктор, вы должны уметь лечить.

Было видно, что он и сам думает так же.

Наконец, Раймонди прибег к последнему доводу.

— Там теперь Американец; он хочет молиться о ее здравии; вы можете сделать для нее столько же, сколько и он.

Но у Франка не было желания состязаться с Американцем.

Тут подошла к нему Тереза.

— Пойдите к бедняжке, — попросила она, — быть может, вы все-таки ей чем-нибудь поможете.

Он рассмеялся.

— Право, дитя, я ничего не умею.

Тереза серьезно, большими глазами, посмотрела на него, взяла за руку и проговорила:

— Пожалуйста, пойди к бедняжке. Ты все можешь…

Он вздохнул, пожал плечами, достал опиум, хинин и пирамидон из дорожной аптечки и отправился к больной…

Спальня, в которой лежала Матильда Венье, была полна народу. Воздух в ней был сперт донельзя.

— Откройте окно! — приказал Франк Браун. Но больная поднялась на кровати и громко закричала.

— Нет! Пусть окно будет закрыто! Пьетро Носклер приказал, чтобы его закрыли.

Франк Браун обернулся. Рядом с ним стоял Американец. Он был весь в черном; в длинном сюртуке, застегнутом до самой шеи, как у миссионеров. Безбородое лицо, маленькие, слегка косые, глубоко сидящие глазки, низкий, выдающийся вперед череп, отсутствующий подбородок, приплюснутый нос, широко оттопыренные уши с приросшими мочками свидетельствовали о вырождении; шея была изрезана золотушными рубцами; движения торопливы, как у эпилептиков.

«Ему мне было бы легче поставить диагноз, чем больной», — подумал Франк Браун.

— Дайте ваш пульс, — попросил он больную.

Но женщина спрятала руку под одеяло и взглянула на Франка почти с ненавистью.

Тогда вмешался Американец.

— Дай руку, сестра! — сказал он больной, и та послушно протянула ее Франку.

Пульс больной свидетельствовал о сильной лихорадке. Ее язык и весь рот были сильно обложены. Она хрипела и кашляла.

Не подлежало никакому сомнению, что она была серьезно больна. Но Франк не знал, что нужно делать.

— Как долго она не спала? — спросил он неуверенно.

— Уже три ночи, — ответил Американец.

«Ей не может повредить ни в коем случае, если она как следует выспится, — подумал Франк Браун. — Я дам ей немного опиума».

— Принесите воды! — попросил он, — я дам ей лекарства.

Но больная закричала и замахала руками.

— Он отравит меня!

Она запела священный стих, и присутствующие вторили ей.