Охотник - [59]

Последним усилием он развернул спальный мешок и, едва забравшись в него, уже спал в предельном изнеможении.

15

Снег пошел рано утром, когда Рой еще спал, и снег не разбудил его. Снегом занесло его спальный мешок, его выпростанные руки, даже лицо и всю голову, а ом все спал, пока не забрезжил серый рассвет. Тогда он приподнялся в снегу и сел.

— Иди, снег, иди! — закричал он. И еще раз, и еще.

Он стряхнул снег с кепки и сапог, которые служили ему изголовьем, и, надев их, уже готов был в путь. Короткие ноги его готовы были притаптывать снег, все его тело готово к переходу, который должен был раз и навсегда отрезать его от погони. Он не стал терять времени на еду. Пожевал кусок жареного зайца, взвалил свой занесенный снегом тюк на спину, высморкался прямо в снег и сразу стал на лыжи.

Рой знал, что еще далеко не избежал опасности. Спал он долго, и патрули могли быть у него за плечами, достаточно близко, чтобы обнаружить его следы до того, как их запорошит легким снежком.

На первый хребет он поднимался очень осторожно, озабоченный тем, чтобы определиться на местности после ночного марша вслепую. Свои наблюдения он делал под прикрытием березовой поросли, и сердце его радовала снеговая дымка, свеже-белая пелена на холмах и скатах, низкое тяжелое небо, неясный и мглистый горизонт.

— Ну, где же вы, охотнички? — в восторге воскликнул он.

Ему хотелось кричать им: ау, где вы? Куда девался весь ваш закон и порядок! Четыре человека, и все их полевые бинокли, и богатое снаряжение, и провиант — все это теперь ровно ничего не стоило. Единственное, что могло теперь найти и затравить его, был самолет, но в такую погоду и это было маловероятно, в такую погоду он мог не бояться, что его заметят, будь то с неба или с земли. Самая подходящая погода для лисы, говорил он, и лиса заметет следы.

Теперь он точно знал, что ему делать. Он повернул прямо на восток, идя параллельно курсу, который держал до сих пор. Он знал, что патрули обыщут весь тот район, где потеряют его след, но разве придет в голову этим людям возвращаться обратно, чтобы ловить его у себя за спиной? Он это знал и на это рассчитывал и продолжал запутывать след, идя прямо на восток, без всякого намека на южное направление. Он шел так все утро, его возрожденная энергия пренебрегала усталостью ног, лыжи были словно крылья на окоченевших холодных ступнях. Он шел с предельной быстротой до тех пор, пока не почувствовал, что его надежно защищает снег — все усиливающийся снегопад, который заносил его след, как только сходила с него лыжа. Теперь можно было поворачивать на юг, и вскоре после полудня он слегка изменил направление. Он все больше отклонялся на юг, изыскивая самые выгодные скосы по приглянувшимся ему холмам.

Теперь он действительно торопился, потому что знал, куда идет, и хотел использовать все шансы. Он по возможности спрямлял дорогу, двигаясь и по открытой местности, что позволяла плохая видимость. Он знал, что оторвался от преследователей, и спокойно пошел напрямик по замерзшему ручью, рассчитывая попасть на озеро и дальше на кратчайшую дорогу к далеким хребтам Муск-о-ги. Путь по ручью был крутой, но это было лишь добавочной проверкой его умения ходить на лыжах, одним из тех мелких испытаний, которые только подбадривали его. Тяжесть тюка пригибала его к земле, но он не упал и не сбавил хода.

Ручей уже расширялся перед впадением в озеро, и он видел по характеру его устья, что весной это полноводный, бурный поток. Хотя это и должно было предостеречь его, он все-таки продолжал идти прямо по ручью в озеро. Слишком поздно заметил он полынью на отмели, куда впадала под углом другая замерзшая речка. В то же мгновение он почувствовал, что лед под ним подается. Когда лед треснул, он еще пытался свернуть, но понял, что все напрасно: лед раскололся и поглотил его. С перехваченным вскриком он с размаха ударился о закраину и почувствовал, как холодом сжало ему голову.

Опускаясь на дно, он понял, что не выплывет, если не сможет освободиться от тюка. Изо всех сил стараясь достать нож, он барахтался, чувствуя, как ледяная вода охватывает все его тело, плотно окутывая его цепенящим холодом. Достать нож не удавалось, не было времени. Он выпустил из рук ружье, и это было сейчас его единственным сознательным поступком, хотя он и знал, какой это смертельный грех. Хохот товарищей звероловов звучал в его ушах, когда он наконец пробил головой ледяную пленку и шумно выдохнул воздух из легких.

Он держался за лед и соображал, как бы ему выбраться из воды с тюком за плечами и с лыжами на ногах. Пожертвовав ружьем, он не расположен был жертвовать еще и мехами. Медлить было опасно, но он тщательно исследовал крепость ледяной кромки. Потом повернулся к ней спиной, чтобы тюк пришелся на лед, и высвободил руки. Отпихнув тюк подальше от полыньи, он сам выкатился на лед, словно мокрый тюлень на лыжах. Лежа плашмя и осторожно подталкивая перед собой свой тюк, он ползком добрался до крепкого льда. Тогда он достал топор и, оставив тюк на берегу, бросился к ближайшим деревьям. Ему было так холодно, что, казалось, ноги вот-вот хрустнут и отломятся. Все тело его сотрясала сокрушительная дрожь.