Охотник - [58]

А снег все не шел.

Рою теперь казалось, что вся природа против него. Он знал, что дальше на запад идти нельзя, оттуда ему уже не пробиться к своей хижине, потому что преследователи будут и впереди и сзади. Он выискивал на хребте обнаженные склоны, где бы пропал его след, где он мог бы повернуть к югу; но ветра было недостаточно, чтобы сдуть снег с хребтов, и самое большое, что он мог сделать, — это волочить за собой пихтовую ветку, чтобы хоть немного сгладить следы. Он пробовал и другие уловки, хотя они отнимали у него время: например, петлять, а потом тщательно заметать следы метров на пятьдесят. Он жертвовал на эти уловки драгоценное время, но в своем отчаянном стремлении уйти от погони хватался за любое средство.

В том, насколько бесполезны его уловки, он убедился, когда, выйдя на открытое место, сейчас же услышал выстрел и увидел, как пуля ударилась о скалу немного ниже его. Он видел и человека, который дал этот предупредительный выстрел. Это был тот, дородный: сам инспектор или его двойник, человек, которого Рой теперь страшился более всего остального.

— Ну где же снег?! — кричал Рой небу.

Небо было серое, но морозное, и мороз весь день крепчал. Рой чувствовал это потому, что был изнурен и постоянная испарина охлаждала его тело, замерзая в белье. Только двигаясь, он развивал в теле достаточно тепла, но как только останавливался, его трясло, знобило, он терял последние силы, и, видимо, приближалось время, когда преследователи его настигнут.

Его охватило острое чувство ненависти к морозу, и окружающей тишине, и к глубокому снегу, который хватал его за ноги и предавал врагу. Он ненавидел каждый подъем, который требовал добавочных усилий, и каждый лес, который преграждал ему относительно легкий путь по равнине. Он все чаще подумывал, не бросить ли ему все добытые им меха, не облегчить ли свой груз до предела. Но то же, что заставляло его двигаться вперед, приковывало этот груз к его спине. В этом грузе мехов было оправдание всего, и бросить хоть часть его именно теперь — значило слишком во многом признаться, хотя бы себе самому. Разум подсказывал ему спрятать меха, а потом вернуться за ними летом. Но что бы ни говорил ему разум, он знал, что, оставив здесь эти меха, он никогда за ними не вернется, что он потеряет один из стимулов к бегству. Меха в мешке за спиной были не просто деньгами — это было напряжение всех сил и победа над насмешкой природы, которая, обратившись против него, равнодушной рукой придерживала снегопад и потворствовала его врагам. Он ненавидел небо, скалы, деревья, озера, оленей, каждый день перебегавших ему дорогу, дикобраза под деревьями, скунса на его звериной тропе, лису и ее следы на снегу, рысь, волка и рыжую болтушку белку. Вся страна стала его врагом, и в смертельном изнеможении он готов был ненавидеть ее до конца.

А потом он едва не заплакал от гнева, когда услышал и увидел голубой гидроплан. Гидроплан не был похож на малиновку, как самолет Лосона, нет, это была тяжеловесная утка, с противным гудящим звуком, мощная машина, которая то спускалась совсем низко, то взмывала ввысь, выискивая его, так что он старался идти только лесом в тщетной надежде спрятаться, тщетной потому, что все равно для ориентировки ему приходилось выбираться на открытые места. Она легко обнаруживала его и со свистом кружила над ним, но уже начинало смеркаться, и Рой снова нырял в лес и отрывался надолго, так что ей пришлось улететь на ночевку до темноты, и Рой выиграл еще один день для победы или поражения.

— Ну вот, наконец, и одолел меня друг-инспектор! — горько усмехнулся Рой.

Он посмеялся над другом-инспектором и сделал то, на что инспектор никогда бы не решился. Когда стемнело, Рой продолжал свой путь. Это был риск, на который не пошел бы в здравом уме ни один лесовик. Ходьба по такой местности в темноте была опасна не только сама по себе (оступившись, тут на каждом шагу можно было сорваться и свернуть себе шею), она была опасна тем, что, раз за разом забирая все влево, можно было легко прийти именно туда, где угрожала наибольшая опасность. Это была ходьба вслепую, без всяких ориентиров, напролом, через все хребты и долины. Это была ходьба на ощупь, когда полагаешься только на инстинкт и на компас — на это безнадежное сочетание противоречивых импульсов. Рой так устал за этот ночной переход, что сон казался ему единственным, чего мог пожелать человек. Ноги у него подкашивались, и он дорогой ценой платил за сомнительное преимущество оторваться от погони максимум на пять-шесть миль. Но сейчас это был для него единственный шанс, и он скользил и падал в темноте, упорно идя на запад, все еще не решаясь свернуть на юг, все еще ожидая снегопада, который должен ведь когда-нибудь начаться.

Четыре мили оказались ему не по силам, и, не пройдя и трех миль, он уже свалил свой тюк на снег и потянул из него спальный мешок, решив, что утром не сделает ни шагу. Пусть его приходит, инспектор. Будь что будет. Побарахтался и хватит. Легко желать убежища Сент-Эллена, когда оно достижимо, но теперь он на это уже неспособен. Слишком дорогая плата за позор, который его ожидает. Нет, хватит! И он разрешил себе великую роскошь: больше не надо будет думать о Сент-Эллене, встречаться с Энди, не придется претерпеть все то горькое и мучительное, что уготовано ему в конце этого пути. Завтра инспектор может пожаловать и взять его; завтра он готов принять все: бремя жизни, поражение, которое ее облегчает, и ее конец.