Охотничий азарт вместо богословия - [11]

А ведь мой текст, процитированный священником Петром, говорит о гефсиманском борении Христа. При чем тут “пожелания плотские”? Станет ли мой критик утверждать, что за все дни странствия в земной плоти ни разу человеческой воле Спасителя не нужно было прилагать усилие? Неужто никакого усилия не было в “молении даже до кровавого пота”? Христос претерпел угрозу смерти и страх смерти. Этот страх был в Его душе. В душе обычного человека такой страх действительно весьма часто ведет ко греху. Но не в Христе. Чувство голода также было во Христе. Обычных людей порой это страх доводит даже до каннибализма. Но не таково было его действие во Христе… Наличие смерти и голода в жизни людей делает нас удобопреклонными ко греху. Но хотя Христос и носил в Себе ту же самую человеческую природу, в Нем жажда и голод, усталость и приближение смерти не порождали греховных проектов. Что богохульного в этих моих рассуждениях? Ведь они всего лишь повторяют мысль блаженного Феодорита Кирского: “Все, происшедшие от него <Адама>, получили в удел смертную природу; а такая природа имеет много потребностей: она нуждается в пище, питье, одеянии, домах и разных ремеслах. Эти потребности часто порождают безмерность страстей, а безмерность порождает грех”52.

Опять считаем “по пальчикам”.

Первое: вторжение таких потребностей, а также смертного страха и страха страданий в жизнь человека сделало ли нашу природу более уязвимой для искушений, чем это было до падения Адама? Несомненно.

Второе: то, что стало более доступно искушениям, можно ли назвать “удобопреклонным ко злу”? Да.

Третье: ощущал ли Адам до грехопадения страх смерти, голод, усталость, жажду? Нет.

Четвертое: если Адам до грехопадения этих страстей не знал, а Спаситель их испытал, — так какую же человеческую природу Он воспринял в Себя: ту, что была до падения, или ту, что стала “удобопреклонной ко злу”? Да, именно такую природу, в которой гораздо сложнее оставаться в неуязвимости для вражих стрел, и взял на Себя Искупитель.

Наконец, если прав священник Петр и человеческая “природа уже совершенно чиста и непорочна” в момент Воплощения, то в чем же подвиг Христов? Зачем нужны были Его борения, страдания и Воскресение, если человечество было полностью исцелено уже в Рождестве? Если во Христе человеческая природа не претерпевала исцеления, — то нет разницы между человечеством Христа до Воскресения и по Воскресении. Неужели ничего-ничего не изменяется в человечестве Христа на пути от Рождества к Воскресению? Неужели никаких усилий к этому изменению не прилагала человеческая воля Христа? Но если мы предположим, что Спаситель воспринял ту человеческую природу, каковой она стала после грехопадения, и Своим подвигом соделал ее даже высшей, чем она была в Адаме до его греха — только тогда в Евангелии не оказывается “лишних” страниц53.

Самое странное в этой дискуссии — так это то, что она ведется еще при моей жизни. Хорошо, кто-то не понял, что означает моя фраза о том, что “Бог Сын в Свою Личность берет нашу изуродованную грехом природу”. Казалось бы, — чего проще: позвони и спроси, какой смысл я вкладываю в эту фразу. Это об античных авторах можно спорить — “что они хотели этим сказать”. Уточнить точку зрения живого человека бесконечно проще. Но вместо этого вдруг начинаются фантазии: “диакон Кураев яснейшим образом высказывается о подверженности Христа внутренним искушениям, о обуреваемости Его страстями душевными и пожеланиями плотскими”. Вновь говорю: не учил и не учу ничему подобному ни “яснейшим образом”, ни прикровенным. Так перетолковать мои тексты означает нарушить мою авторскую волю вкупе с элементарными правилами герменевтики.

Впрочем, в былые века такие недоразумения разрешались просто. Этим путем последую и я и просто возглашу: “Учащим, что Христос подвержен внутренним искушениям и обуреваем страстями душевными и пожеланиями плотскими, — анафема, анафема, анафема!”… Впрочем, уточню: так анафематствовать можно только действительно предлагающих подобное мнение в качестве “учения”. Нужно различать между неосторожным выражением и “учением”. Например, и я не могу согласиться со словами архиепископа Илариона (Троицкого) о том, что “на Голгофе совершено было Богочеловеком отречение от воли греховной, человеческой. Эта воля трепетала Креста, хотела пройти мимо него…”54. Здесь, во-первых, слишком поспешное приравнивание “воли человеческой” к “воле греховной”. Во-вторых, в трепете души Христа перед Крестом не было греха. Это был безгрешный страх, ибо исходил он из богонасажденного в человеческой душе стремления уклоняться от смерти (ибо “Бог смерти не сотворил”). Но я убежден, что у владыки Илариона это просто неаккуратное выражение, но отнюдь не “учение” о том, что в душе Христа действовала греховная воля…

Но белорусский священник не умеет прощать. Любую погрешность (действительную или же только кажущуюся) он немедленно раздувает до размеров “еретической басни”.

Замечательно также то, что священник Петр крайне невнимательно относится не только к моему, но и к своему собственному тексту. Ведь обвинять меня в том, что я “пелагианин” (т. к. якобы отрицаю поврежденность человеческой природы грехопадением), и при этом обзывать еретическими мои же слова о том, что Христос воспринял человеческую природу в том ее состоянии, которое уже повреждено грехопадением, — это очевидное логическое противоречие. Нельзя утверждать, что повреждения в человеческой природе не было, но Христос это повреждение исцелил в Себе… Второй тезис несовместим с первым. И предъявлять такое двойное обвинение — это все равно что обвинять человека в том, что он: а) арианин; б) монофизит. Или подозревать его в одновременной проповеди атеизма и старообрядчества… Или же — по-простому, по-бытовому — это логика типа: “Вашего кувшина я, во-первых, в глаза не видел, а во-вторых, он уже и был разбитый”. Однако если о. Петр не в состоянии осознать логику даже своего собственного письма, — то совсем уж неудивительно, что и мои книги он так и не смог спокойно и вдумчиво прочитать.